Когда Нина знала

«Во-первых, – говорит Вера, – у него была своя голова на плечах, и у нас с ним было много-много о чем поговорить. Полгода после свадьбы мы только говорили. Друг к другу не прикасались».

Папа давит на тормоза, шины визжат. Машина нас встряхивает.

Нина, задыхаясь: «Не прикасались друг к другу?»

«Что слышала». Вера скрещивает руки на груди. Смотрит куда-то вперед.

Нина просит объяснений.

«У нас с самого начала было соглашение, что полгода после свадьбы мы друг к другу не прикасаемся. И это была такая платоническая любовь, Нина, что ты представить себе не можешь… Мы были как магниты, и спали в общей кровати, и горели, как пламя, и – нет!»

«Но почему?» – почти кричит Нина.

«Так Милош сказал, в самом начале. Полгода в виде жертвоприношения. Когда ты отдаешь что-то самое тебе дорогое. Так он придумал, а мне нравились его идеи, и я пошла за ним, и мы этим гордились».

Нина на экране, моргает глазами. «И о чем же вы с папой говорили, пока не прикасались друг к другу?»

«О-о! Много говорили о том, что происходит в мире. Уже были Гитлер и Муссолини, было о чем подумать. Идеи, программы, дискуссии, всякие способы найти новости, есть еще и сионизм. Где мы чувствуем себя дома и где чужаками».

Она говорит, но я, а может, и Нина с Рафи сейчас не с ней. Мысль о молодой паре, которая так себя зажала, которая так несгибаема, будто бросает на них жестокий луч прожектора.

«Например, в сорок втором мы получили из Москвы приказ, что сейчас лозунг: «За Родину, за Сталина!» А я сказала: «Милош, я с этим покончила. Где моя родина? Где есть пролетариат, там и моя родина! Я интернационалистка!» И Милош испугался: «Ой! Ты троцкистка! Ты нигилистка! Не говори таких слов!» И его жутко расстроило, что я так поступаю и что это, не дай бог, может отдалить нас друг от друга. А мне было ясно, что Сталин – это какая-то клюква. Что Сталин не разрешит моих проблем по поводу моего еврейства, потому что я хотела социализма, какой был потом у Дубчека, социализма гуманного…»

Она замолкает, вздыхает. Может быть, улавливает ветерок холодности и отчужденности, которым повеяло от нас. «Вам всего этого не понять, верно? Для вас это как мир динозавров…»

«С чего ты это взяла? Не так уж давно все и было», – бормочет папа, а я и Нина безмолвно хмыкаем.

«Нет, нет, вам моего мира не понять. Ни моих войн, ни воздуха, которым я дышала». Она сгорбливается, вся сжимается. Ее одиночество дрожит, ничем не прикрытое, одиночество девяностолетней женщины, мир которой ушел и все друзья умерли.

«Ничего вы не поймете, – бормочет она. – Вы произносите «война», но война на Балканах – это не то же самое, что у нас в Израиле. У войны на Балканах логика другая. Война на Балканах – это прежде всего изнасилования. Здесь насилуют. Не то чтобы ему приспичило поиметь женщину. Ее насилуют, приставив к голове пистолет, чтобы она выродила твое семя, и тогда и ее мужу она не нужна. Такова логика войны. И тут сербы-четники[32] резали ножами детей коммунистов и потом слизывали с ножей их кровь. А хорватские усташи

[33], бывшие прислужниками нацистов – я даже не хочу говорить, что они вытворяли. Балканы этим упиваются. В них осталось что-то от того, что делали с ними турки. Здесь сохранилась какая-то аномалия. Вы видели и их жестокость в войне, которая недавно здесь прошла, такого не было в мире, может, только в Средневековье творилось что-то подобное».

Молчание. Вера выпускает слова, чтобы в нас просочились. И в воздухе пробегает что-то неуловимое.

«Но вам хочется слышать другие вещи… Рассказы о любви… Голливуд…» – Она вздыхает.

«Рассказывай то, что тебе хочется рассказать», – тихо говорит мой папа.

Она закрывает глаза. «Я хочу рассказать про Милоша и про себя».

«С удовольствием послушаем», – успокаивает ее мой папа.

«Мы, например, очень интересовались книгами. А-ах, Ниночка, твой папа читал… Я не встречала другого мужчины, чтобы столько читал». Ее лицо постепенно возвращает себе обычное выражение, улыбается той Нине, что в линзе. Физически она повернулась к сидящей рядом с ней Нине спиной, и это начинает меня тревожить.

«А ты была маленькая, сладенькая, и твой папа каждый вечер читал мне вслух книги, и один раз, тебе было года четыре, я сидела на его кровати и вязала, а ты возле кровати играла в куклы, и мы думали: девчушка маленькая и ничего не понимает. А он читал мне про Бауыржана Момышулы, который был казахстанским героем во Второй мировой войне. Ну вот, а через несколько недель у тебя поднялась высокая температура и начался бред, и ты стала кричать: Я Бауыржан Момышулы! Дайте мне пулемет, и я убью всех немцев!»

В машине – смех. А смех – это еще и возможность передохнуть. Нина вытирает глаза. Надеюсь, от смеха: «Видишь, Гили, даже мой бред тоже пришит к делу».

«Знаешь, когда кончается детство? – как-то сказал мне папа после моего очередного тявканья про Нину. – Когда человек начинает по-настоящему взрослеть? Когда он готов принять, что у его родителей тоже есть право на психологические заморочки».