Когда Нина знала

«И все время он говорит мне: «Ты сумасшедшая, невесточка, что будет, если нас схватят?» – «Не схватят!» – «Но докуда ты собралась идти и искать?» – «До Германии! До Гитлера! Я его разыщу!»

Так вот и шли, с утра до ночи. Поедим немножко хлеба с салом, попьем из какой-то речки, ни единой живой души не попадается. Если кого увидим вдалеке, сразу спрячемся.

«Он был чистый человек, и я ему доверяла. У него были большие голубые глаза, как у ребенка. – Вера посмеивается. – Его жена, мать Милоша, красивой не была, но была сильней его. И такая чертовка, ого! Ты, Нина, послушай, что я расскажу…»

Вера устроилась поудобнее на своем сиденье, наклонилась к камере и весело потерла руки: «Я раз спросила свою свекровь, изменяла ли она ему во время Первой мировой войны, когда он служил в армии. И она ответила: ты ведь знаешь, когда мы танцевали, я в волосы втыкала красный цветок… ну так вот, этот и тот вытаскивали этот цветок у меня из волос зубами…» И отсюда я понимала, что у нее были романы и с тем, и с этим».

«Я вообще тебе говорила и еще раз повторяюсь: Новаки – мужики очень красивые, ужас какие умные, но не притягательные. А бабы – чертовки. Абсолютно не красавицы, но в корешке – этакая пружинка. И сестры Милоша – ого! С ними было полно проблем, полно историй…»

Взгляды Нины и Рафи вновь встречаются в зеркале заднего обзора. Почти слышен звук их столкновения. Из-за положения, в котором я сижу, приходится изогнуться, чтобы заглянуть в зеркало. Рафаэль посылает Нине этакую кривую улыбочку, она ему ее возвращает, а я все вижу и до того сохраняю на лице бесстрастность, что Нина спрашивает его, тоже взглядом, рассказывал ли он мне. Он кивает.

«Я ведь просила не рассказывать», – говорят ее обиженные глаза.

«У меня от Гили секретов нет», – отвечают папины плечи.

А теперь Вера морщит лоб: «Минутку, о чем это вы там?»

«Да так, чики-чирики, – говорю я. – Переговоры уцелевших». Нина разражается смехом, а я наполняюсь дурацкой гордостью: сумела рассмешить грустную принцессу.

«Ты как будто малость в шоке», – сказала ему Нина. Это было пять лет назад, в августе 2003-го, в конце того дня, когда мы праздновали Верины восемьдесят пять. Нина потащила Рафи на вечернюю прогулку туда, где некогда была та самая плантация авокадо, на которой они повстречались. Сегодня там завод по производству дисплеев для телефонов, с его доходов кибуц живет совсем неплохо. «Я вижу, что тебе трудно, Рафи, солнышко, твои дела… Ты не можешь поверить, что то, что я тебе рассказываю, это правда. А может, вовсе и не правда… Послушай… – Она пронзительно рассмеялась. – Иногда утром, перед тем, как я по-настоящему проснусь, я несколько минут лежу и думаю: не может быть, что это моя жизнь. Что так она выглядит, что во мне сидит эта жуть…»

«Не знаю, зачем я тебе это рассказываю, – ухмыльнулась она. – Ведь все дело, вся соль в том, что каждый из них знает только частицу меня, только свою девчонку, а я вот иду и по собственной воле вручаю все, весь пакет другому человеку. Да еще человеку с камерой в руке, и это человек, на которого я полагаюсь больше всех на свете, нет никого, которому бы я доверяла больше, чем тебе, ты ведь это знаешь, правда, Рафи?»

Рафи сказал, что да. У него аллергия на алкоголь, а от ее речей началась еще и мигрень.

«Но ты человек самый неподходящий для таких рассказов, – смеялась Нина. – И человек, который больше всех будет от них страдать… Ты еще можешь передумать…»

«Я слушаю», – сухо сказал он. Его поразило, что она предложила и даже потребовала, чтобы он заснял все, что она хочет ему рассказать – исповедь? Завещание? Еще один обвинительный документ против Веры? – ему было трудно решить, но по нему стал разливаться холод, и он догадывался, что это одна из тех минут, после которых уже ничего не исправишь.

«Потому что я и сама в минуты, когда просыпаюсь, когда мозг, как это говорится, заново меня включает, я и сама не могу осознать, что все это правда. Что я так искалечила свою жизнь. И сейчас я уже не вижу пути, по которому можно вернуться к жизни людей нормальных, обычных, порядочных… А у меня… здесь… – внезапно она сильно ударила себя сзади по затылку, – столько секретов и врак… и как мне от этого не спятить, скажи мне? Как я держу в этой коробочке весь этот клубок…»

Рафи сказал себе, что он всего лишь глаз, который фотографирует и только потом попытается понять.

«Когда мы с тобой были вместе в Иерусалиме, то, что я при тебе, еще как-то меня держало. Очерчивало меня какой-то линией. У меня была граница. Я знала, где правильно, где свет и где начинается тьма. Это правда, что бо`льшую часть времени я хотела от этого сбежать, но и возвращалась. Послушай, Рафи…» – «Я слушаю», – пробормотал он. «Я сейчас отрываюсь, как не отрывалась никогда». Рафи сказал себе, что ничто из того, что она ему расскажет, его не сломает. «И знай, никому, ни единому человеку в мире я не… не так… и поэтому мне захотелось, чтобы ты снял меня, когда я это говорю, понятно?»

Он тряхнул головой.