Когда Нина знала

Маленький саженец. Крохотные листики. Листочки, полные жизни, может, есть и стебелек, она вдруг засомневалась, и ей срочно нужно узнать: есть он, стебелек, или нет? Может, больше, чем только один стебелек? И как они расположены, листочки эти? Растут теснехонько, друг возле друга? Или реденькие? А то по парам, один напротив другого? Как же она не обращала внимания на такие вещи? Она не осмеливается нагнуться и снова к нему прикоснуться. Но это прикосновение в ней живо: как тонкий бархат, потому что на листьях есть пушок. Все такое нежное, в томлении вздыхает Вера, такое тонкое и хрупкое, и ей понятно, что нет у него шансов, у этого маленького росточка, в таком месте, под таким солнцем, без капельки тени.

И потом кратчайший миг, как толика времени, что между затрещиной и болью или между страшным сообщением и его попаданием в мозг, и в эту толику времени Вера не чувствует ничего и не размышляет, но уже знает.

И потом из нее вырывается хохот, уродливый, грубый, блевотный хохот, и тело отшатывается от растения, и ей хочется одного – без оглядки бежать, не быть нигде, идиотка поганая, слепая корова. Потому что ей вдруг открылось, что она делает здесь, на вершине горы, что они делают с ней и как они используют ее здесь, используют ее тело от рассвета до заката.

Вчера в четыре часа дня буря наконец-то утихла, и мы отплыли на остров. Прогнозы погоды, которые мы проверили на нескольких сайтах, сказали, что она возобновится только ночью. А ночью, так мы решили, уже будем сидеть в самолете, летящем в Израиль. Мы заплатили целое состояние владельцу рыбацкого суденышка, единственному, кто согласился в такую погоду плыть с нами на остров. Он потребовал предоплату и когда получил от Рафи деньги, матерился и плевался в воду. Он ненавидел себя и собственную алчность, а больше всего ненавидел нас. Он сказал, ткнув пальцем в свои часы, что будет ждать нас один час и ни минутой дольше, а потом поплывет обратно на берег, с нами или без нас. Мы прикинули время: час на острове, сорок минут для возвращения на сушу. Еще два с половиной часа быстрой езды до Загреба – мы укладываемся, видимо, с натяжкой, но к самолету успеваем.

Я пытаюсь все рассказывать по порядку, так, как это происходило, придерживаясь последовательности событий.

Бо`льшую часть плавания мы стояли близко к носу. Нас раскачивало вместе с суденышком, ветер и морская вода в нас хлестали, и воздух вонял дохлой рыбой. Хозяин суденышка прорычал, что приближается «бора», сильный северный ветер. Полиция уже перекрывает дороги, потому что этот ветер сносит машины.

И тут я увидела в тумане силуэт острова, и у меня подкосились ноги. Я зашла в защищенную внутреннюю каюту. За секунду до того, как мы попадем на остров, мне захотелось побыть одной.

Дождь преподнес нам сюрприз и полил снова. Проливной, могучий.

Я написала: «Уже можно разглядеть остров. Какое ощущение? Страшновато. И некое благоговение».

Выхожу наружу.

Нина что-то мне говорит. Понять невозможно. Она орет мне в ухо, насколько этот остров напоминает ее остров в районе Арктики. Оба похожи на голову огромного кита, который лежит в воде.

Суденышко входит на маленькую якорную стоянку. Гнилой деревянный мост. Вокруг него плавают доски и балки. Раздутый труп кролика, запутавшийся в клубке водорослей. Ветер сумасшедший, сбивает с ног. Трудно говорить и трудно слушать. Дождь пляшет иголками по всем открытым участкам кожи. Хозяин суденышка привязывает его к каменному столбику, что на берегу, и припирает к бетонной стене якорной стоянки. Спуститься на берег он нам не помогает. Рафаэль вскарабкивается на каменный причал острова и протягивает нам руку. Сначала поднимается Вера, за ней – Нина, потом я.

Я на острове, я на Голи.

Пустом и безлюдном. На острове мы одни. В такую бурю только идиот сюда заявится. Хозяин суденышка отвязывает канат и быстренько отплывает. Хочу надеяться, что он просто ищет более защищенное место, где можно бросить якорь на ближайший час.

Мне все еще трудно осознать, что мы на Голи-Отоке. Холод и дождь не позволяют ощутить торжественности момента. Разумеется, никому из нас не пришло в голову захватить зонтик, да в нем бы и проку не было, при таком-то ветрище. Вера с открытым ртом носится среди луж. Я боюсь, вдруг упадет, и что тогда? Рафи бегает за ней со своим «Сони». Я от них отхожу. Снова хочу в одиночку пережить свою первую встречу с этим местом.

Меня удивляет, что здесь немало каменных строений. Двухэтажных бараков. Не так я себе это представляла. Есть и железная дорога, видимо соединяющая лагеря на острове. Я где-то читала, что хорватское министерство туризма собирается превратить этот остров в туристическую достопримечательность. Но больше всего меня поразила растительность – деревья, кустарники. При Вере здесь не росло ничего, и я делаю предположение, что изменения произошли после того, как «лагерь для перевоспитания» закрыли и остров превратили в тюрьму для уголовников.