Когда отступит тьма

Взад-вперед, взад-вперед. Брезент должен поддаться. Должен и все тут.

Без света она не могла определить, есть ли какой-то успех. Плечи ее болели. Воздух был едким от неразошедшегося дыма. Дышалось с трудом.

Было что-то невероятно знакомое во всем этом — стеснении в груди, извивании тела, столе, холодном и гладком под ее спиной, словно отделанная кафелем душевая…

Вот-вот. Утренний душ после четырехмильной пробежки на рассвете. В конусе горячих струй она намыливала волосы и кожу, чувствуя себя бодрой, радостной. Потом отодвинулась дверь, появился Эндрю, ворвался, грубо овладел ею в страстном порыве, едва ли не насилуя собственную жену, прижатую к кафельной стенке в потоках мыльной воды.

При этом ненавистном воспоминании Эрика застонала.

То, как он ее брал, было зверским, как преступление, и совершенно непохожим на то, что бывало у нее с Беном Коннором. Бен никогда не торопился и не принуждал ее. Его большие ладони медленно двигались по белым холмикам ее грудей, по плоскому животу, он доводил ее до оргазма за секунду до того, как извергал семя.

Что-то треснуло.

Эрика услышала этот самый желанный на свете звук, негромкий протест рвущегося брезента.

И потянула левый ремень. Он ослаб, разлохматился, но все еще удерживал ее.

— Ну, давай же, — прошептала она и вновь принялась резко водить по ремню осколком, не обращая внимания на боль и усталость в руках.

Эрика подумала об обоих мужчинах в своей жизни. Один такой культурный, благовоспитанный, другой неотесанный, грубоватый — однако же Эндрю мог обидеть ее, испугать, а Бен Коннор нет.

Правда, она тоже могла его обидеть. И невольно обижала. Обижала своей необъяснимой отстраненностью, оборонительной недоверчивостью, невысказанным ожиданием развода, которые он явно воспринимал как отчуждение или в крайнем случае холодность. Обижала его, бегая, постоянно бегая. От него, от прошлого — от всей боли, которую очень трудно переносить.

Может быть, он понимал что-то, но мало. А она не говорила ему, потому что не знала этого и сама.

Ну что ж, теперь знает и скажет. Бегать больше не будет ни от него, ни от кого бы то ни было. Она всю жизнь бегала, искала, пыталась найти какие-то смысл и цель в казавшемся пустом существовании. Но смысл заключен не в чем-то внешнем, он внутри, и, дабы освободиться, нужно только отпереть сейф, в который она заточила свое сердце.

Она свыклась с настороженностью и страдала из-за этого. Теперь пришло время вновь открыть для себя доверие.

Вот что ей требовалось сказать Бену Коннору, человеку, вполне заслуживающему это услышать. И потому она не могла умереть.

Когда Эрика снова потянула ремни, левый порвался, и рука оказалась свободна.

— О, слава Богу. — Голос ее повторился эхом в темноте — Слава Богу.

Она вытянула левую руку, наслаждаясь движением, работой затекших мышц, медленным, жгучим покалыванием, идущим от плеча к кисти.

Затем подняла ее над головой и попыталась взять ею осколок стекла.

Попытка не удалась. Пальцы были скользкими от пота, осколок упал на стол и заскользил по наклонной поверхности.

Эрика услышала, как он негромко звякнул, упав на пол.

Ну и пусть. Она может отвязаться сама.

И принялась левой рукой сражаться с узлом, которым был завязан другой ремень. Узел был тугим, сложным, как гордиев, но она теребила его пальцами с отчаянным упорством.

Она будет жить. Теперь Эрика это знала. Выберется из подземелья, найдет Коннора, скажет все, что ему нужно услышать, но первыми ее словами будут: «Я люблю тебя».

Он часто говорил ей эти слова. Страх мешал ей ответить, как следовало. Страх удерживал ее в супружеской постели, она не хотела быть женой Эндрю, но боялась пойти на полный разрыв. Теперь уже все.

— Я с ним разведусь, — прошептала Эрика, и, когда она высказала эту мысль вслух, к ней пришла решимость. — Разведусь с этим скотом.

Притом не потихоньку. Она устроит шумный развод, пусть все увидят, что он собой представляет. Разделается с ним.

Он женился на ней ради денег, но не получит ничего, ни цента. Она выметет его из своей жизни, как сор, начнет заново, и с Беном на сей раз все будет как надо.

Узел развязался, ремень сполз, и обе руки стали восхитительно свободными.

Эрика полежала, тяжело дыша, нервы плеч, рук и шеи горели, как провода, передающие сигналы боли. Усталость ее была не просто физической, то было полное изнеможение, наступающее вслед за эмоциональным катарсисом. У нее было такое ощущение, словно она взобралась на гору и с вершины увидела новый горизонт. Она чувствовала себя обессиленной. И могла бы проспать несколько лет.

Однако Эрика согнулась и потянулась к правой ноге, привязанной последним ремнем. Пришлось шарить пальцами в темноте, пока она не нашла узел. Справиться с ним оказалось так же легко, как развязать шнурок на обуви, она даже ощутила странное разочарование, когда наконец свесила ноги со стола и села.

— Ты добилась своего, Эрика, — прошептала она, и эта похвала вернулась к ней шелестящими отзвуками. — Молодчина.

Что теперь?

Вернуться к отверстию, разумеется. Подняться по лазу.