Когда приближается гроза

Лето 1835 года осталось в памяти обитателей Шаранта как одно из самых чудесных, хотя сам я и страдал в это время как безумный. Одаренная молодежь, музыканты, писатели, светские львы, блестящие кавалеры и дамы по двадцать раз приезжали из Парижа, чтобы провести несколько дней в обществе Флоры де Маржелас и ее поэта. Нас, необразованных, но благожелательных деревенских провинциалов, всякий раз приглашали вкусить духовных наслаждений и поучаствовать в остроумных беседах и метких пикировках. Я вдруг устыдился того, что написал. Я ворчлив и несправедлив. Друзья Жильдаса и Флоры были парижане и, как все парижане, гораздо легче и беззаботней, чем мы, относились к видимости. Они весело, увлеченно и с восторгом принимали все аквитанские красоты, и надо было обладать унылой строгостью и свирепым ханжеством наших богобоязненных дам, чтобы усмотреть в этом проявления развратной натуры. И случалось так, что не всякую неделю один и тот же кавалер приезжал с той же дамой, и все это происходило без лишнего шума и комментариев, и никто из них не афишировал ни своих связей, ни их прекращения. И внутри этого веселого и легкого отношения к жизни Флора и Жильдас, казалось, олицетворяли собой аллегорию счастья. И не только всех нас, не только меня, который был пьян от отчаяния, но и всех парижан эта связь околдовала своим постоянством и редким везением.

Два месяца я не вылезал из конторы, перегруженный работой – у меня успешность в работе равнялась фривольности в частной жизни, – и разве что на рассвете навещал Маржелас, Обеков или д’Орти. Я мало спал и глядел на солнечные луга или на бледный свет зари круглыми совиными глазами неудачника. Жизнь для меня состояла тогда из нескольких лиц: Флоры и Жильдаса, соединенных нерасторжимой связью, моего первого помощника, уродство которого меня странным образом утешало, и того, что время от времени показывало мне зеркало, если я имел мужество в него заглянуть. До удара молнии в конце августа, который затормозил время и остановил годы, произошел всего один случай, достойный упоминания.

Дело было вечером, после обеда, в тесном кругу в Маржеласе. Приглашенных насчитывалось человек десять. Марта разливала знаменитую лимонную водку, которую можно было попробовать только в Маржеласе и по поводу которой д’Орти рассыпался в бесконечных комплиментах.

– У Марты множество странных и неизвестных во Франции фамильных рецептов. Ее отец был итальянец, а мать венгерка, – сказала Флора, приветливо улыбнувшись горничной.

У той чуть смягчилось суровое выражение лица.

– Нет, мадам, все наоборот, – бросила она и сразу исчезла за дверью.

– Ах да, верно. Отец венгр, а мать итальянка, – рассмеялась Флора. – Я допустила непростительную ошибку.

– Да! – послышался из-за моей спины голос Жильдаса.

Я обернулся, и вместе со мной все остальные, настолько жестко и сурово прозвучало это «да». Ситуация того явно не стоила, но Жильдас был бледен от гнева.

– Да! – снова начал он. – Когда человека из любезности расспрашивают о его жизни, надо бы помнить, что он рассказывал. Вы ведь говорите не о случке шетландского пони с кобылой Барби, а о двух человеческих существах.

Мы застыли от возмущения, и он, видимо, это почувствовал, потому что, пробормотав: «Прошу прощения», – поклонился Флоре и вышел в сад. Артемиза подхватила и продолжила разговор, переключив его на какую-то спасительную тему, а я наклонился к Флоре, сидевшей рядом со мной. Она тоже сильно побледнела. И я впервые заметил морщинку под ее сияющими удлиненными глазами, которые сейчас блестели влагой. В эту минуту я всей душой ненавидел Жильдаса.

– Как он мог… – выдохнул я. – Как он осмелился…

– Но он абсолютно прав, – ответила Флора тем же тоном. – Он абсолютно прав. Это я была груба и недостойна в своем притворном милосердии.

Я даже вскрикнул. Милосердие Флоры уже вошло в поговорку в наших краях, как и ее щедрость и сердечная доброта. За долгие походы по окрестным деревням, бесчисленные попытки помочь обездоленным, за пожертвования на школы и приюты, да и за манеру постоянно держать открытой дверь замка ее никак нельзя было упрекнуть в неискренности, разве что со злым умыслом. Не могла благотворительность Флоры быть показной, потому что она нянчилась даже с теми, кто в этом не нуждался. Потому замечание Жильдаса и показалось мне таким оскорбительным и несправедливым. Сейчас он писал трагедию и, по его собственным словам, никак не мог из нее выпутаться, о чем он сообщал с невеселой и смущенной усмешкой, если об этом заходила речь. В противоположность многим гостям Флоры, Жильдас никогда не говорил ни о своих произведениях, ни об их былой славе, ни о том, что собирается написать. В нем не было ничего, за что я мог бы его презирать. Его выходка в тот вечер была, наверное, первой брешью в крепости, которую мне так хотелось разрушить, и эта выходка меня разочаровала. И я не счел для себя дурным на следующий день дать довольно резкий отпор Артемизе: ей явно понравилась реплика Жильдаса, и она непочтительно высказалась о той, кому она предназначалась.