Когда приходит Андж

Это можно было объяснить либо стремлением пустить окружающим пыль в глаза, либо заподозрить писателя в нарциссизме, если учесть, что прямо перед рабочим местом на стене висело небольшое зеркало, либо представить более сложный психологический казус: не для того ли, чтобы сориентировать себя на долгий подвижнический труд, изготовил он эти довольно грамотные фотомонтажи?

Все три версии были равноправны. Разнообразие предметов мыльниковского кабинета подтверждало его последнюю мысль о векторном поле, неопределимости человеческого характера и т. д. Стаканскому захотелось поближе познакомиться со своим предшественником и он устроил в комнате обыск, результатом которого стала еще одна, тщательно продуманная и высокохудожественная штука: одни предметы он переменил местами, другие — изъял, чтобы уничтожить, несколько вещей попросту украл. Он также перевесил зеркало, теперь оно наполнилось видом из окна — куст олеандра, нисходящие кровли, сапфирный треугольник моря с силуэтом судна, в любой миг готового медленно оторваться от глади и взлететь. В нижнем внутреннем дворе соседнего дома медленно брела по своим делам кошка, и какой-то приезжий грузин избивал ногами белую женщину, приговаривая: «Будиш ябаца? Будиш? Будиш?»

Стаканский заменил фотографии на вырезки из газет с псевдонимом «Сверчок», и чтобы еще больше запутать действительность, поместил туда заметку о гибели самолета Петербург-Ашхабад, этой бездарной, ненадежной машины. Он присвоил маленький интимный ларец, где были любовные письма, предметы дамского туалета, скабрезный дневничок неудовлетворенного, закомплексованного мужчины, отлично сознавая, что, приобщив эти предметы к собственной коллекции, он формирует не только Мыльников, но и свой литературный образ.

Остаться здесь, подумал он. Взять чужие рукописи, пишущую машинку, квартиру, воспоминания детства, имя и лицо… Мыльник встал и прошелся по комнате, потирая руки. Мыльник подошел к окну и увидел сидевшую на корточках Аделаиду, которая, серьезно жестикулируя, учила дочку, как правильно снимать трусики и садиться на горшок. Почувствовав взгляд мужа, она улыбнулась и погрозила ему пальцем.

Он взял с полки пухлую папку и взвесил ее на руке. Таким тяжелым может быть лишь труд всей твоей жизни. Он прочитал титульный лист: «Каменный гусь. Роман-галлюцинация. Посвящается А.М.»

Он прилег на оттоманку и принялся читать.

Каменный гусь был чудом техники, мечтой самого изощренного, самого похотливого тирана. Это был универсальный аппарат, умеющий на довольно большом расстоянии не только улавливать инакомыслие, но и пресекать его, внушая надежность, добропорядочность. Тех, кто не поддавался внушению, Каменный Гусь призывал к себе, действуя через подставных лиц. Попав наконец во двор Лубянки, жертва видела высокую кирпичную стену, цемянковый постамент с двумя цветочными урнами по сторонам и его — на самом деле похожего на какого-то каменного гуся — Каменного Гуся, серого, с бронзовой воронкой на голове… Издав продолжительный и лунный звук «У-у-у-м!» — Каменный Гусь умерщвлял жертву.

Герой романа, Роман Рассольников как раз и оказывается неподдающимся. В один прекрасный миг мир изменился к нему, словно развернулась некая метафорическая избушка на курьих ножках — меткое сравнение. Друзья предают его, женщины ему изменяют, события начинают развиваться так, чтобы заманить Рассольникова на Лубянку. Совершая огромные круги по огромному городу, он постепенно, по спирали приходит к кирпичной стене и видит цемянковый постамент, две безвкусные цветочные урны и гладкокожего, щедро облитого лунным сиянием — Каменного Гуся.

«И в тот миг, когда за спиной раздался пронзительный и лунный крик, и острие этого крика вошло ему в затылок, мгновенно оборвавшись глубоким напряженным молчанием, Рассольников родился — весь в собственном захлебывающемся звуке, выйдя в ощутимый поток мощного белого света, и сильные руки безликих акушеров в марлевых полумасках приняли его, бордового, раскаленного, первыми усилиями разрывающего родильную рубашку, и Елизавета, отметив, что она стала матерью — и матерью долгожданного сына, облегченно вытянулась на столе, проваливаясь в здоровый и упоительный сон.»

Рождение вместо смерти было довольно неожиданной, смелой концовкой. Перевернув последнюю страницу, Стаканский тотчас открыл первую и снова вдумчиво перечитал текст. Он увидел, что все действие романа метафорически отражает развитие плода в материнской утробе, его преджизненные галлюцинации, разговоры снаружи, страхи матери, которая там, внутри, трансформировалась в Елизавету, возлюбленную героя.

Роман был бездарен, утомителен, загроможден реминисценциями и аллюзиями и, будучи ассоциативно замкнут сам на себя, читался с невероятным трудом. Автору постоянно изменяло чувство вкуса: казалось, что подтягиваясь на ручонках, он высовывает из-за букв свою маленькую мертвую голову и кричит: Посмотрите на меня! Это же я — это я!