Когда приходит Андж

Это был сумасшедший день, полный судьбоносных перемен, вчера… Встреча проходила в перерыве между спектаклями, Стаканский был во фраке, украдкой поглядывал на часы и на инструмент, расположившийся чуть поодаль у стены. Его напряжение было столь велико, что на одном из самых головокружительных пассажей ля-минор фуги до-мажор-труа он во второй (и как выяснилось — последний) раз в жизни не сдержался и желтая, остро пахнущая струя выползла из-под пюпитра флейтистки, изогнулась и потекла по полу оркестровой ямы, внося хаос в музыкальные ряды. Вернувшись домой, он сразу лег в постель и, проонанировав, уснул, и сегодня, уже не волнуясь о своей дальнейшей судьбе, сидел у окна, поджидал Анжелу, разглядывал свою руку в смертельных пятнах и трепетал о прожитой жизни. Только сейчас его отпустил очередной приступ жены.

Приступ жены был связан у него всегда с физиологией, да он и проходил физиологически. Иногда у него начинало потягивать печень, первые часы он ее всего лишь ощущал, то есть, тело его вообще состояло из весьма чувствительной носоглотки и теперь вот печени, которая тяжелела на юго-востоке и вдруг впервые прокалывалась иглой… И тогда начинался приступ жены.

Казалось, еще совсем недавно (а уже пятнадцать лет прошло) он жил с нею в одном пространстве, что теперь недосягаемо, больно, не подвластно никакому волшебству.

Самое пошлое, что и после своей единственной свадьбы, с живой женой на руках, он продолжал мечтать о любви, о какой-то неземной женщине, о гармонии, Господи, о музыке сфер.

Как в липкие холостые ночи. Да — именно это было его детской ошибкой: думать о ней, о той, которой, и основной смысл смещался в сторону которой, вовсе сводя на нет понятие той.

Любовь существовала внутри него: как определенная система его личных чувств, вне зависимости от объекта приложения. В юности он занимался математикой и именно в таких фразах строил свои философские системы бытия, но, едва поняв и выстроив, находил основную ошибку — лишнее доказательство того, что умом Россию не понять. Впрочем, и верить в Россию не стоит. Свояк.

Жизнь подобна беседе: вы говорите долго и напряженно, вы давно перешли границы запретного, вам надо прекратить разговор, иначе он уже изменит отношения между вами, но остановиться никак нельзя, неужели никак?

Неужели никогда? — вопрошал он близлежащее пространство, когда жена наконец ушла от него, уже не играя уход, но уходя.

Позже он и вправду влюбился в одном из бесчисленных своих городов, да так, значит, втюрился, что весь этот город должен был знать об этом, сопереживать, встречать его выходящим из здания вокзала, смотреть, как он дарит цветы — далеко вытянув руку, запрокинув голову, блея — слушать ночные крики его быстротекущей страсти. Это, разумеется, было ненадолго, Боже мой! — это было ничто по сравнению с длинной и полной любовью жены, готовой растянуть себя на годы, до самой-самой смерти.

Милая, родная моя! Ведь ты сосала мою кровь, девочка, медленно припадая к ключице, ты не виновата, ничуть, ведь без моей крови ты не могла жить, это и была, собственно, твоя жизнь, а вместо того, чтобы отдать тебе ее, я оторвал тебя, маленькую, красногубую, от груди, сжал и бросил… Умоляющий недоуменный взгляд.

Помню, когда она ушла и первое время жила еще в Москве, у своей старой курящей тетки, а Стаканский навещал ее и иногда оставался на ночь, и она придумала версию о том, что они расстались временно, и щебетала, что гораздо приятнее быть любовницей, нежели женой, а потом вдруг разревелась: мне страшно, я не могу без тебя, возьми меня обратно.

Он хотел все вернуть, действительно хотел, вздрагивая среди ночи: зачем я так? Сам своими руками разрушил их маленькую беззащитную семейку, зачем?

Боже мой, а ведь прошло несколько месяцев и она охладела к нему, может быть, увлеклась другим, это навсегда останется тайной, поскольку она погибла — где-то под Киевом, на железнодорожных путях, (теща потом повторяла, будто не знала иных слов в русском языке: на куски, на куски) а он все писал ей, еще не зная, правда, гораздо реже, спокойнее, что мы с тобой родные, что у нас будет новый сын, кровь наша, что это временно, временно, пока не вернулось последнее нераспечатанное его письмо и уведомление о смерти.

И после смерти Анечки — а в тот год почему-то все умирали, и мать ее, и его бабуля, долго и добросовестно заменявшая ему мать — зловещее «никогда» отпустило его. И лишь приступы повторялись время от времени, с болью в печени на юго-востоке, с привкусом жирной жареной печени во рту. Он вдруг вспомнил ее темнокрасный свитер, вспомнил, как однажды, делая вид, что сочиняет, писал любовнице в N-ск, и она вошла в этом красном свитере, и он взорвался, затопал под столом ногами — не мешай сочинять мою великую музыку, ты, ничтожество, жалкая подменная скрипка в клубном оркестре! — взял ее за плечи и выставил из кабинета, и сразу подумал: он будет всегда это помнить, когда ее не будет, и сейчас он именно и вспомнил этот случай, один из многих, с которыми обычно приступ входил в него.