Когда приходит Андж

– Ну послушай. Вот представь себе, скажем, Андерсен… Твой почти что тезка. Представь себе: никакого Андерсена нет, то есть, был, конечно, человек с такой фамилией, но ничего он не сочинил, ни одной сказки.

– Не может быть, па!

– Очень даже может. Просто Андерсен женился, у него родился сынок, он был должен пойти работать, зарабатывать денежки, кормить семью. Так случилось, что он ничего и не сочинил.

– Я так не играю. Пусть уж лучше он будет.

– Ну вот и договорились. Вообрази себе, что ты и есть сынок Андерсена, и чтобы папа сочинил свои книги, ты должен проститься с ним, выгнать его вон из дома, послать его к черту, надавать пинков – пусть шастает по городам, пусть влюбляется, тяжело и красиво страдает, протяжным жалобным криком отмечает свой одинокий оргазм в ночи…

– Я не согласен. Пусть лучше будет папа. Папа-Андерсен.

Больше всего на свете он боялся потерять ребенка, потому что он возненавидел его, любя, вернее, возненавидел сам факт его существования, которое внезапно рассекло всю жизнь Стаканского на две неравные части. Лично к этому существу он не испытывал никаких чувств, кроме животной любви и чисто автоматической брезгливости: это был неразумный кусок мяса, не более, но он боялся его потерять и слишком хорошо представлял себе возмездие, которое ждало его за эти тайные греховные желания.

Кроме того, всматриваясь в его сморщенное красное лицо, Стаканский никак не мог понять, на кого он больше похож, на него, законного родителя, или на Митрофана Приходько. Стаканский подолгу разглядывал ладони, ступни, уши этого ребенка, пытаясь доказать авторство, но черты ускользали: слишком уж они с Митрофаном были похожи, как родные братья, но это лишь ложный ход – братьями, ни родными, ни сводными они быть никак не могли, что Стаканский выяснил еще в детстве: их семьи попали когда-то в Киев из разных мест, нигде прежде не пересекаясь, родители Митрофана приехали позже, уже с готовым младенцем на руках…

Стаканский не пытал Анну: их конфликт развивался совсем на другом уровне. Сразу после свадьбы он охладел к ней, внезапно поняв, что вся его бесконечная, многолетняя любовь была иллюзией, неким спасительным чувством, живущим глубоко внутри, защищавшим его от других женщин – с тем, чтобы он мог сохранить свободу… Но Богу было угодно снова свести его с полумифической Аней Колобковой, чтобы продемонстрировать ему как относительность свободы, так и относительность любви.

– Имею ли я право принести эту жертву?

– Принести в жертву своего ребенка?

– Нет, принести жертву ему. Свои ненаписанные книги, свое имя, еще не зазвучавшее в мире…

– Ты имеешь право приносить любые жертвы.

– Тебе что – безразличны книги?

– Наоборот. Я и затеял здесь все это лишь для того, чтобы кто-то из вас писал книги. Остальное человечество – не более, чем обслуга.

– Так что же – принести жертву или нет?

– Ты сам запутался и Меня запутал. Какую жертву, милый?

– Принести в жертву моего ребенка.

– Это твое дело.

– Но ведь Тебе нужны книги, любой ценой, да?

– Нужны. И любой ценой. Но разве Я говорил, что Мне нужны именно твои книги?

– Так не нужны?

– Напиши, потом посмотрим. Ты всю жизнь сочиняешь какой-то цивилизованный бред. Ни один из этих романов не окончен. Я еще не решил, как поступлю с твоими рукописями.

– А что будет с маленьким Андрюшей? Станет ли он художником?

– Да. Он будет неплохим художником, но недолго.

– Почему?

– Твой сын доживет до двадцати двух лет и умрет.

– Умрет?

– Это будет странная смерть. Огурчик… Он наденет на голову тыкву, чтобы покрасоваться перед зеркалом – так, пошутить. Но в этот момент на него найдет приступ рвоты – в тот вечер он много выпьет гадкого дешевого вина. И он захлебнется, не в силах снять голову с тыквы, то есть, тьфу – наоборот: он захлебнется в тыкве.

– В той самой тыкве?

– Да. В той самой тыкве.

– Не делай этого, прошу Тебя.

– Хорошо, Я этого не сделаю. Лети легко, мой голубок…

Однажды вечером Стаканский обратил внимание на странную тишину в доме. Маленький Андрюша не кричал, как обычно, он лежал смирно, трогал погремушки, которые висели над кроваткой, вроде глубоко задумавшись. Анна пощупала его лоб. Он был сухой и горячий. Она поставила ребенку градусник – тридцать девять и две… Вызвали «скорую».

– Пустяки, – сказал Стаканский и принялся ходить из угла в угол, ожидая врачей.

Между тем, машина не шла. Стаканский позвонил еще раз, ему сказали, что машина выехала.

Минут через сорок машина прибыла. Молодой доктор и маленькая кривоногая медсестра были чем-то сильно взволнованы, казалось, они стараются скрыть улыбки, которые так и норовят прорваться сквозь матовость озабоченных лиц.