Когда приходит Андж

– Информацию, – повторил Стаканский, думая о жестяной двери в подвале, о Короле из первого отдела, о его Белой Голове…

Вдруг ей хотелось мороженого, или пива, или мороженого с пивом, и она заставляла его лезть без очереди, как это делают настоящие мужчины – в Ялте, в Москве, да и вообще на планете – и смотрела со стороны, как он неумело втирается, и очередь заклевывает его. В субботу в кафе она обратила внимание на какого-то бородача с чашкой кофе: нет, невозможно, почему он на меня так вылупился, достал совсем, иди, разберись, – Стаканский подошел на дрожащих ногах, внятно проговорил что-то по фене, бородач смерил его взглядом, но вскоре и вправду ушел, Стаканский победил, он был счастлив, что выдержал и такое испытание, казалось, Анжела немного зауважала его, она никогда не узнает, что спустя минуту, как кавалер посадил ее в троллейбус, из ближайшего парадного вышли трое рослых бородатых людей и долго, издевательски били Стаканского под проливным дождем, стараясь попасть ему в пах. Зато каким триумфом было на другой день рассказать ей, оправдывая синяки, в нескольких скупых фразах тщательно придуманную героическую историю, в которой не нашлось места ни жалобным крикам «Не надо!» – ни стоянию на коленях среди кустов, когда трое, смеясь, мочились ему на голову.

Он пригласил ее в «Кинотеатр повторного фильма», на одну из скучных и красивых картин, которые в те годы было принято по нескольку раз смотреть и долго обсуждать за табль-дотом… В самый звездный момент он нашарил ее руку, Анжела быстро встала и пошла к выходу, – Не прикасайся ко мне, не смей меня трогать, пока я тебе не разрешу, – так сладко было это огромное «пока»…

Ускользая, она оставляла обещание, непомерно раздувая его любовь, каждое ее движение обжигало его, раскручивало мучительное желание, однажды, когда она полезла под кровать, ища убежавшие тапки, и показала ему смуглые ляжки с розовой кромкой трусиков, он слишком громко задышал, слишком густо покраснел, чувствуя, как горячо влажнеет живот.

– У тебя что-то болит? – подозрительно спросила Анжела, видно, опасаясь, не заразный ли он…

Их разговоры вертелись, в основном, вокруг болезни отца, да и дела ограничивались походами в больницу, поисками вкусной снеди. Ее доброта и заботливость восхищали Стаканского, правда, он порой ревновал ее – так, чисто по-сыновнему – потому что Анжела, казалось, была гораздо больше обеспокоена болезнью отца, чем он сам.

– Ты знаешь, – тревожно говорила она, – ему вчера поставили какую-то архисовременную клизму, и сегодняшний стул…

Он торжественно вручил Анжеле одну из рукописей отца, его, пожалуй, самую нежную и добрую книгу. Стаканский любил ее больше других, хотя ее качество оставляло желать лучшего… Показательным было то, что отец писал ее в год его рождения и, возможно, нося на руках ребенка, вынашивал и эти гуманистические строки.

Роман назывался «Мрачная игра», и был действительно игрой весьма мрачной – с читателем, с реальностью, с самим собой… Он мимикрировал под обычный бульварный роман – и острым сюжетом, и особыми изысками языка; его можно было, скучая, прочитать за вечер, прочитать и забыть, скользнув, будто жук-водомерка, по самой глади, но это лишь в том случае, если ты сам не имеешь веса, чтобы преодолеть силу поверхностного натяжения.

Там, в глубине, открывался удивительный подводный мир, населенный разнообразными рыбами, впрочем, читая роман отца, Стаканский порой сомневался, стоит ли учиться на аквалангиста, чтобы добывать этот бисер… Стаканского раздражало, что роман был почти полностью сплетен из цитат, обрывков стихотворений, известных и не очень, чужих искаженных мыслей, всяческих перифразов, реминисценции и аллюзий… Роман был бездарен, утомителен, загроможден чем ни попадя, и будучи ассоциативно замкнут сам на себя, читался с невероятным трудом. Автору постоянно изменяло чувство вкуса: казалось, что подтягиваясь на ручонках, он высовывает из-за букв свою маленькую голову и кричит: Посмотрите на меня! Это же я – это я!

Молодой человек возвращается из тюрьмы и ищет свою возлюбленную. Несколько лет назад они расстались – внезапно, на полуслове – ее чистый образ спасал его долгие годы, проведенные в аду.

Эта девушка была ортодоксальной христианкой, она не позволяла даже прикоснуться к своей руке, их любовь звучала мучительно, надрывно, и должна была кончится свадьбой, венцом, но случилось чудовищное недоразумение – герой оказался в тюрьме.

Вернувшись, он узнает, что девушка умерла, погибла в пожаре, но что-то в этой истории не так – труп сильно обгорел и полное опознание невозможно, да и поверить в ее смерть герой просто не может…

И он ищет ее – живую. И, разумеется, находит. И убивает, совершив попутно еще несколько жестоких бессмысленных убийств.

Мир, как выяснилось, был устроен совсем не так, как он представлял себе раньше. Не было этой великой любви, ради которой стоит и в тюрьму сесть, и вены себе разрезать. Не было никакой недотроги, христианки, мечтающей о венце…