Когда приходит Андж

– Старик глуховат, – пояснил отец. – Как видишь, я тут уже основательно обжился. Это, сам понимаешь, Марк Норштейн, известный политолог, депутат Государственной Думы, – пояснил он в скобках.

Палата была густо заселена пожилыми мужчинами, это все были писатели, с особыми, только писателям присущими лицами – таинственная матовая бледность, красивая искрометная седина… У каждого был маленький блокнотик, и они быстро-быстро писали, иногда посматривая в потолок, и у отца был блокнотик и такая же, как у всех, рублевая шариковая ручка, и поэтому становилось его еще более жалко…

Они поговорили о делах: что надо принести, кому позвонить, сколько продержат.

– Ты понимаешь, – сказал Стаканский, – ведь это случилось с тобой сразу после стакана вина!

– Что ж, оказывается, вредно пить его залпом, натощак… Интересно, если бы я вчера помер, что бы вы все здесь делали? Представляешь, как удивился бы автор романа, обнаружь он утром, что один из героев исчез, причем, на самом интересном месте, в начале новой увлекательной истории… Черт подери! А ведь кто-то действительно пишет этот мучительный роман…

– Вы неисправимый идеалист, – сказал невидимый больной с верхнего яруса.

– Василий Митрофанович Белов, – представил отец. – У него поразительно мелкий почерк, просто бисерный.

– Великий писатель, – прошептал Стаканский, потрясенный таким соседством.

– Есть масса возможных толкований действительной жизни, коллега, поскольку мир дан нам в ощущениях, не более, – проговорил отец и, будто иллюстрируя, проверил вещественность лепестка розы.

– Cogito ergo sum, как сказал Платон, – сказал Белов, и Стаканский увидел его руку, удивительно мягкую и белую, жестом захвата пояснившую мысль над краем кровати.

– Вовсе необязательно, что мы существуем, а мыслим совсем даже и не мы, а клетки его мозга, более того, я начинаю сомневаться, что все это, – отец нарисовал в воздухе обобщающий круг, – мыслительный процесс писателя, скорее, наш мир – результат невнимательного прочтения какой-то книги…

– Nulla dies cine linea, – белая рука отмерила в пространстве короткую убедительную черту.

– Увы, это вполне может быть так, по крайней мере, никто не докажет обратного. Вот он сидит, с похмелья, читает в общем-то сносную книгу, но в его мозгу, полном всяческих ассоциаций, текст причудливо преображается: рушатся мотивировки, теряются эпизоды, персонажи, громоздятся нелепости, et caetera…

– А книга-то была неплохой, – мечтательно произнес Стаканский.

Отец, просияв, поднял палец, хотел что-то сказать, но тут общий разговор опять прервался, так как один из больных вдруг протяжно закричал, забился в своей кровати, вошли санитары и, связав несчастного простыней, бодро понесли на укол. Впечатление было тягостным, жители палаты глубоко замолчали, было слышно, как в ординаторской ритмично скрипит кушетка, стонет под натиском практиканта-доктора юная медсестра…

– Ты когда-нибудь сам напишешь эту книгу, – прошептал Стаканский с неуместным жаром. – Все перепишешь набело, по-другому. Ты просто обязан преодолеть эту трагическую прелесть нашего бытия…

– Бог с тобою, – проговорил отец после долгой паузы. – Иди.

10

В те дни, когда он страдал в больнице, между молодыми людьми развивался бурный, мучительный роман.

Анжела была на редкость капризной, она играла в принцессу, что не всегда у нее выходило гладко, но и это нравилось, как и любой ее недостаток, к примеру – ожоговые шрамы на правой ладони, которые сами по себе могли бы привести в ужас, но в контексте Анжелы эта «черточка» казалась трогательной, даже сексуальной, и была единственным местом, куда позволялось целовать. Анжела рассказывала, что поймала метеорный камень, серьезно предъявляя какой-то бурый кусок угольного шлака, каким обычно посыпали дорожки в поселке НКВД. Они действительно иногда падали с неба, если вылетали, увлеченные потоком газа, через трубу котельной.

– Существует много иноземных гостей, – говорила Анжела, рисуя кончиком пальца, словно острием карандаша, различные очертания в воздухе. – Иначе, как же они будут следить за нами – с тарелок? И что они увидят, кроме городов с высоты, широких площадей, всяких муравьев на улицах и набережных?.. Нет, они живут среди нас, вступают с нами в удивительные отношения…

Стаканский был человеком соответствия, он мог грубить только самым близким людям, поэтому он с круглыми глазами, как внимательный студент, слушал ее вдохновенные речи. Он и сам увлекался иными мирами, даже написал серию фотореалистических пейзажей удивительной планеты, с гигантской, стовосьмидесятиградусной луной, с гладкокожими животными и островерхими развалинами, которые возвела нечеловеческая рука, но он ни секунды не сомневался, что все это лишь порождение его мозга, плоды его личного мастерства.

– Вот видишь, видишь! – Анжела с горящими глазами тыкала в холсты. – Это говорит в тебе память, это просыпается он, гость… Погоди, тебе тоже откроется это, он постепенно завладеет всем твоим существом и от тебя останется одна лишь земная оболочка, ты будешь работать на высший разум, передавать ему информацию…