Когда приходит Андж

– И завтра. Если девушка говорит, что она занята, значит, она ваще не хочет, понятно?

– Может, ты позвонишь мне, если вдруг, когда-нибудь…

– Нет. Я ненавижу говорить по телефону.

– Все-таки возьми, – Стаканский подал ей визитную карточку отца, где «Борис Николаевич» было художественно переправлено на «Андрей Борисович», Анжела машинально засунула бумажку за лифчик, щелкнула Стаканского по носу и быстро побежала наверх.

Стаканский остался стоять на ступеньках, кто-то шлепнул его по спине, он поднял голову: это был Гиви… В своем новом сером костюме, сером галстуке, с кожаным портфелем, крошечным в его руках, он приглашал Стаканского идти на занятия, деловито постукивая пальцем по циферблату часов… Стаканский замотал головой, пошел прочь, дома лег, не раздеваясь, и сразу уснул, очнулся, вспомнил все и тихо завыл.

Был ранний вечер, в комнате стоял, затхлый солнечный свет. Стаканскому показалось, что она знает, как он провел эту ночь, на него напал знакомый с детства страх, будто бы все вокруг видят его мысли, его сокровенные желания, видят его насквозь, как Родиона Романыча, а он движется в этом коварном мире зеркал, не понимая, что с него уже содрали кожу.

Зазвонил телефон, Стаканский с тоской отметил внезапную дрожь, подумал, что теперь – на долгие недели – обречен уныло ждать ее звонка, жить в постоянной готовности… Отец, возившийся в прихожей на отход, взял трубку.

– Тебя. Прелестный детский голосок.

– Но-но, без комментариев! – подумал Стаканский, и тут как бы все вокруг осыпалось, завалив его по колено обломками: в трубке была Анжела.

– Да вот, решила позвонить, кхе! – сказала она.

– Я в этом не сомневался, Анжела, – высокомерно заявил он, что вышло весьма гнусаво.

– Красивое имечко, – пробормотал отец, уходя.

– Ладно, не задавайся! – ее и вправду детский голосок в трубке, – Меня немного зацепило, вот и все.

– Я ужасно рад, Анжела, – он повторял ее имя, как обычно повторяют – «да, сэр».

– А кто это брал трубку, отец?

– Пахан. Он видишь ли, писатель…

– А мать у тебя есть?

– Нет. Я ее и не помню.

– Так. А у меня наоборот: не было отца.

– Значит, мы чем-то похожи.

– Значит. И ваще – почему ты не пригласишь меня в гости?

– Приезжай хоть сейчас.

– Ну, говори адрес, а то передумаю.

Стаканский продиктовал, объяснив интимные подробности дороги, его охватил настоящий ужас, он подумал, что успеет принять душ, но не успеет прибрать квартиру, да и как одеться, если все грязное, и нету в доме ни капли вина – неужели это произойдет именно сегодня… Он увидел в ванной кучу носков и трусов, своих и отцовских, спрятал в бачок, достал из потайного ящика ксерокс Бродского, небрежно положил на ночную тумбочку: будем говорить… Вдруг на него глянула грудастая, с похотливым изгибом женщина, он сорвал плакат со стены, засунул под кровать, но, подумав, перепрятал в стол, в этот момент раздался звонок, он открыл дверь, придав лицу безразличное выражение, и увидел девочку с ободранными коленками, какую-то странную, коленастую девочку-кузнечик, она заученным тоном спросила макулатуру, но за ее спиной лязгнул лифт и, приветственно размахивая рукой, вышла веселая Анжела.

Стаканский принялся неловко снимать с нее шубку, бормоча, подобным светским жестам его никто так и не научил. Анжела нервно дернула плечом.

– Наизнанку, – сказала она. – Рубашечка, батенька, наизнанку-с! Бить тебя сегодня будут, малыш, поди-ка лучше переоденься.

Стаканский не стал переворачивать рубашку, а надел новую, с петушками на белом поле, думая, что так будет смешно, но Анжела даже и не заметила, она прогуливалась, по-хозяйски осматривая вещи, вдруг влезла в отцовский шкаф, двумя пальцами вытащила на свет его голубые зимние кальсоны, послушала, как шумит стромбус, сделала раковиной круговое движение, мультипликационно побрившись.

– У меня такое чувство, будто я уже была здесь, – задумчиво проговорила она, перекладывая на столе листы отцовской рукописи. – Банальное, впрочем, чувство, дежавю называется… «Ка-мен-ный-гусь» – прочитала она по складам. – Это что за порода такая?

– Роман так называется, – замахал руками Стаканский, неловко изображая крылья.

– М-да. Сам ты – каменный гусь.

Стаканский терпеливо ждал, когда наступит момент его триумфа, но вышла заминка: попав в «мастерскую», Анжела первым делом рассмотрела карту Парижа на стене, удивилась классическому Цейсовскому биноклю, через который Стаканский изучал даль на пленэре, и лишь потом, оглядевшись, заметила картины.

– Ты еще и рисуешь, – фыркнула она, ногтем проверив качество холста.

– Пустяки, – засмеялся Стаканский. – Мажу потихоньку.

– Оно и видно, что пустяки… Забавная семейка. Ну и? Будем мы что-нибудь пить? Кстати, куда это делся пахан?

– Он на эту… На студию, – предательски осклабился Стаканский, чувствуя, что через несколько минут уже не сможет выдавить ни единого слова.

– Ладно, я сама сварю, – сказала Анжела, вильнув попкой. – Отвори-ка мою сумку – ахнешь!

Стаканский открыл ее нежнейшую прохладную сумочку и вправду – театрально ахнул: среди интимных тюбиков и флакончиков темным гранатом внутри плеснула – бутылка вина.