Когда развеются миражи

— А разве я тебя держу? Я не нуждаюсь в няньках! И в Ниццу я не собирался приглашать тебя или мать. К тому же я взрослый человек, вправе сам решить, куда ехать и что делать! — отчеканил он.

— Только не сейчас! Я видела результаты анализов и заключения специалистов. В лучшем случае после выписки тебе придется пройти курс психотерапии. В худшем — тебя ждет реабилитация в наркологической клинике. Я знаю, как ты жил прошлый год, и догадываюсь, как будешь жить дальше. По большому счету ничего не изменилось. И продолжится, там, где чуть не закончилось. Поэтому я спрашиваю еще раз, ты едешь в Кисловодск или Сиренево?

— То есть после выписки из клиники, уже завтра, я сразу попадаю под домашний арест? А сейчас ты предлагаешь мне выбрать место, где придется отбывать срок, и тюремщика, который будет за мной присматривать? И при этом еще и угрожать пытаешься? Думаешь, сможешь испугать какими-то клиниками и бумажками? Я плевать на них хотел! — с подчеркнутой небрежностью и безразличием заявил Гончаров, растягивая слова. — Это моя жизнь, и никого не касается, что я с ней делаю и как живу!

— Нет, кое-кого это все же касается! Ты бы пожалел свою мать, Матвей!

— Пожалуйста, дорогая, — мужчина поморщился и предостерегающе поднял руку, останавливая ее. — Избавь меня от дальнейших нотаций! И скажи-ка мне, что это ты так рвешься в Беларусь? Ариан же здесь и, насколько мне известно, в ближайшее время не собирается улетать в Лондон. Вероятно, твое присутствие удерживает его в Москве, а ты торопишься сбежать, да еще и меня собираешься увезти с собой. И еще, кто такой Прохор? Я слышал много раз, разговаривая по телефону, ты спрашивала о нем! Ты завела себе в деревне собачку или дружка? — с прежней усмешкой спросил он.

— Я завела себе ребенка! — глядя мужу в глаза, ответила Юля и увидела, как изменилось их выражение.

Замешательство, недоверие, неверие и надежда попеременно мелькали в них, а с губ сползла усмешка.

— Ариан знает об этом? — спросил он чуть хрипловато, а в глазах застыл вопрос.

— Я еду собирать вещи! — сказала Юля и пошла к дверям.

Она знала, Матвей специально унижает ее, ранит за собственную боль и растоптанное самолюбие, пытаясь тем самым отомстить и отыграться за тот ад, через который ему пришлось пройти. Сейчас, как никогда ранее, ему не хотелось казаться слабым. Чего больше, боли или радости, приносило ему ее присутствие? Юля склонялась к первому. Что чувствовал он, глядя на нее? Радовался? Нет, скорей уж ненавидел. Юля была уверена в этом, радовался он лишь тогда, когда, мучая, насмехаясь и унижая, особенно в присутствии посторонних людей, видел боль, мелькавшую в ее огромных глазах. И сейчас Шарапова поспешно отвернулась, не давая ему возможности насладиться этим, и ушла, едва сдерживая слезы, застилающие взгляд, не сказав о главном, что Матвею давно следовало знать. О сыне.

За окном машины проносились дорожные знаки, леса, поля, реки и деревни. В августовском зное, казалось, плавился асфальт под колесами авто. А в салоне было прохладно и свежо. Пахло сигаретами, дорогим парфюмом и кожей. Вот уже несколько часов кряду, сидя на заднем сиденье авто, Юля неотрывно смотрела в окно на мелькающие пейзажи и меняющуюся картинку. Негромко и ненавязчиво звучала музыка, не отвлекая и не путая мысли, которые, как волны на берег, набегали снова и снова.

Прошло более двух месяцев с тех пор, когда майским вечером она услышала ужасную новость — Матвей попал в аварию. Но не это впоследствии оказалось самым страшным, а то, что произошло это из-за нее.

Пролетели два месяца. Неужели только два? Сейчас Юле казалось, прошли годы ее добровольного заточения, к которому сама себя и приговорила. Правильно она поступила или нет, девушка не знала, да и сейчас однозначно не могла ответить на этот вопрос. Наверное, это было самое тяжелое и темное время в ее жизни. И если бы все вернуть назад, Шарапова вряд ли согласилась бы через все это пройти снова.

Это были ужасные дни и ночи, напряженные, выматывающие, мучительные. Гончаров сделал все возможное, чтобы она ни минуты не знала покоя. Много раз девушка порывалась все бросить и уехать, но все же выстояла, выдержала, не сорвалась. Несмотря на все его колкости, насмешки и издевки, до Юли скоро стало доходить, что нужна ему, пусть он постоянно и уверял в обратном. И под страхом смерти не признался бы в этом, но то, что сейчас он сидел рядом с ней и ехал в Сиренево, о многом говорило.

Он, конечно, мог бы отправиться с матерью на Кавказ. Мог, наплевав на их угрозы, улететь в Ниццу, как и собирался.

Надежда, что между ними еще что-то возможно, не оставляла Юлю. Но, кроме нее, пронзительная жалость поднималась в душе, от которой сжималось сердце и слезы наворачивались на глаза, стоило лишь увидеть, как судороги боли пробегали у него по лицу, белели плотно сжатые губы.