Когда сбываются мечты

Я с трудом понимала, что говорит Рона.

— Может, она ревновала?

— Ревновала?

— Ты жила в роскоши, о которой она мечтала, но которую не могла себе позволить. Либо не могла, либо не решилась, и чувствовала себя трусливой. А у тебя хватило мужества. И она завидовала этому.

— Правда?

Утро плавно перешло в день. Несколько раз заглядывали врачи и нянечки, занимаясь какой-то ерундой, возясь с карточками, аппаратурой или капельницами и не делая ничего существенного. Заходил священник, но Конни даже не моргнула.

Рона немного поспала, свернувшись калачиком в кресле, потом проснулась и вернулась на свое место за спинкой кровати. Я ожидала, что она поедет домой, чтобы принять душ и привести себя в порядок, но она выходила из палаты только за кофе и едой и сразу же возвращалась обратно. Впервые за многие годы я видела ее такой неприкрашенной и неухоженной. В таком виде она казалась мне более близкой. Я подумала, что так она выглядела гораздо привлекательнее, и сказала ей об этом.

Рона вздохнула.

— Мама тоже так считала, — она закрыла глаза, повертела головой, чтобы размять шею и снова вздохнула. — Ты когда-нибудь думала о смерти?

— Старалась не думать.

— И неудивительно. Ты слишком ярко живешь. А вот я думала. Я часто думаю о том, что никогда бы не решилась сделать, но очень хотела бы.

Я разозлилась. Конни говорила мне практически то же самое, но, черт возьми, так не должно быть! Она столько всего могла сделать. Могла наслаждаться жизнью, вместо того чтобы разыгрывать из себя мученицу.

Я глубоко вдохнула. Злость отступила.

— А что бы ты хотела сделать? — спросила я Рону.

— Родить детей. — Она бросила на меня взгляд, который рассмешил меня.

— Это меня не удивляет. Ты великолепно находишь общий язык с моими. Но еще не поздно. Мама бы это одобрила.

Рона наклонилась вперед и оперлась руками о спинку кровати.

— Она считала меня слишком ветреной для этого.

Я облокотилась о спинку кровати.

— Она права?

Сестра пожала плечами.

— Когда ты слышишь это постоянно, то и сама начинаешь так думать. Не знаю, зачем я слушала.

— Не только ты. Я слушала тоже. Конни — моя опора.

Рона посмотрела на меня в изумлении.

— Это ты ее опора. Ты же всегда была самой сильной в семье, Клер. Можешь спорить сколько угодно, но это так.

— Я всегда могла рассчитывать на ее безоговорочную поддержку.

— Правильно. На поддержку. Но именно ты всегда за все отвечала. Ты созидатель, голос мудрости. Гораздо больше, чем мама или я.

Я не чувствовала себя ни созидателем, ни голосом мудрости. Я чувствовала себя совершенно беспомощной. Жизнь или смерть — вот ее выбор, подтверждающий мою собственную беспомощность. А я-то думала, что обладаю властью над происходящим.

Мы с Роной сколько угодно могли спорить о том, кто кого поддерживал, но суть оставалась неизменной — тот фундамент, на котором строилась моя жизнь, покачнулся. Я чувствовала этот удар, и мне хотелось прогнуться под его сокрушающей силой.

Я уже не раз пожалела об отсутствии Броди. Это он являлся созидателем и голосом мудрости. Я бы с удовольствием переложила на его плечи часть своей беды.

Но Броди не было. Только Конни, Рона и я. Ночь сменила день, и с каждым часом черты маминого лица становились все более тонкими и бледными. Я вспомнила легенду о жемчужинах бабушки Кейт и не смогла удержаться от того, чтобы не представить Конни одной из этих жемчужин. Мне пришла в голову мысль, что предсмертные часы у постели больного дают членам семьи шанс мирно собраться вместе, достойно почтить память близкого человека и нанизать последнюю жемчужину на нитку жизни. И в этом смысле я испытывала огромную благодарность к Конни за то, что она задержалась на этом свете.

В эту ночь я отправила Рону домой отоспаться, а сама осталась дежурить у постели матери. Но сестра вернулась обратно, едва забрезжил рассвет. Она приняла душ, переоделась в джинсы и свежий свитер и снова собрала волосы в хвост. В таком виде и с ненакрашенным лицом она выглядела на восемнадцать.

Мы забрались с ногами в кресла, стоящие рядом с маминой кроватью, ели свежие круассаны, запивали их кофе и вели тихий интимный разговор, который не получался у нас с того времени, когда мы были неоформившимися тинэйджерами, затевающими интрижки с мальчиками. Сейчас на место мальчикам пришли мужчины. Рона рассказывала о своих мужьях, я — о Дэнисе. Я даже не поняла, каким образом мы оказались втянутыми в эту исповедь, но она явно стала знамением свыше. Здесь, среди больничных стен, окрашенных в фиолетово-голубые тона приближающегося рассвета, где едва начинала пробуждаться утренняя жизнь, Рона поведала о своем тоскливом существовании с Гарольдом, а я о том, что Дэнис выгнал меня.

— Ты скучаешь по нему? — спросила Рона, когда я закончила свой рассказ.

Я уже не раз задавала себе тот же вопрос. Конечно, после такого неожиданного расставания я должна была по нему скучать. Когда человек является частью твоей каждодневной жизни на протяжении пятнадцати лет, то пустота, оставшаяся после его внезапного ухода, должна хоть как-то о себе заявлять.