Когда сливаются реки

Решив так, Алесь пошел домой и начал собираться в «Пергале». Даже мать почувствовала, что он придает этому особое значение. Он старательно начистил ботинки, навел блеск черной суконкой и, аккуратно сложив ее, завернул в бумагу — еще может понадобиться. Потом тщательно почистил свои темно-синие брюки и, надев белую шелковую рубашку, долго рассматривал воротник, расшитый затейливым узором. «По платью встречают», — думал он, и ему хотелось, чтобы, несмотря на молодость, все видели в нем человека серьезного и аккуратного.

Мать была несколько удивлена такими сборами, но, не подавая виду, достала из шкафа широкий вышитый отцовский пояс, сказала:

— На, возьми, когда-то это считалось красивым... Да и теперь, видимо, не худо...

Алесь, подпоясавшись, покрутился перед зеркалом, пригладил светлые взлохмаченные волосы и, сказав матери, что идет в гости к Йонасу, вышел из хаты.

Как только Алесь оказался за селом и увидел дорогу на «Пергале», он почувствовал волнение. Казалось, все вокруг отвечало его сегодняшнему настроению, в котором, по правде говоря, он и сам не отдавал себе вполне отчета, потому что рядом с деловыми соображениями жили и еще какие-то, неуловимые, но приятные. Три сосны на пригорке, схожие как три сестры, казалось, понимали это и, раскачиваясь на ветру, словно шептали: «Знаем, знаем... Разве только о Йонасе ты думаешь?» И Алесь должен был себе признаться, что не только встреча с другом, не только разговоры о строительстве занимали его. «Неужто она запала мне в сердце?» — думал он об Анежке; образ этой девушки снова всплыл перед ним... Стоит такая задумчивая, а в красивых черных глазах, кажется, вот-вот блеснут слезы. «Бедная», — думал Алесь, и ему становилось от этого тревожно и хорошо на душе. Времени для размышлений было достаточно. Хотя от Долгого до «Пергале» и недалеко — всего несколько километров, мысли так быстро возникают и так стремительно бегут, что, пока Алесь шел по этой дороге, он успел побывать не только там, где встретился с Анежкой, но и в Минске и в Москве, куда ему очень хотелось попасть. Он так задумался, что, когда очнулся, сразу даже не поверил, что Анежки не было рядом и что он с ней не говорил все это время...

Шел он мимо озера, по высокому берегу, на котором шумели косматые ели. Белый песок у воды был заткан сеткой зеленых трав. Кое-где, как дюжие старики, обхватив чугунными, узловатыми корнями землю, стояли дубы. Могучие и величественные вершины их отражались в зеркальной воде.

Картины природы менялись одна за другой. Только что пробирался обрывистым берегом, как вдруг дорожка, словно серебристый ручеек, покатилась с пригорка вниз, и перед его глазами раскинулся луг, похожий на огромный ковер, сливавшийся краями с голубым шелком июньского неба. Только кое-где виднелись на этой зеленой равнине отдельные купы белоногих березок, будто девчата в хороводе. В низине дорожку перебегал небольшой ручеек, который журчал из-под молодой ольхи. Вода была такая чистая, прозрачная, с кристальным посверком, что можно было пересчитать круглые, гладкие камешки на дне. И хотя Алесю не особенно хотелось пить, он нагнулся, и приятный холодок освежил его. Потом он не спеша распрямился, отряхнул с рубашки прозрачные капельки и почувствовал, что на душе посветлело. Легче стало и шагать...

Ольшаник над ручьем весь трепетал без ветра, — неугомонные птицы пели и шевелили его не только крыльями, но, казалось, и голосами... Веселее становилось Алесю. Скоро он будет в «Пергале», договорится с Мешкялисом, наладит связи, побывает у своего друга Йонаса, а возможно, увидит и ту, что так часто тревожит теперь его память. Может быть, первое впечатление рассеется, а может быть... Кто знает, что может быть?.. Вот он переходит ручеек и ступает уже на литовскую землю. Вдали, на пригорке, видать драночные и черепичные крыши пергалевских хат. И в голову его приходит мысль: всего этого могло не быть — ни праздника, ни строительства, ни встречи с девушкой. Всего десять лет назад здесь была государственная граница Польши и Литвы, и ему нечего было думать, чтобы перейти этот мостик. Тут стояли пограничные столбы. На одном из них возвышался орел, а на другом был изображен конник, поднявший саблю. Мал тогда был Алесь Иванюта, но хорошо помнит, что подойти сюда было нельзя ни при каких условиях. И еще помнит он, что, когда в село приходили жолнеры, они насмехались над людьми и обзывали всех быдлом... Сейчас он с особенным интересом присматривается к окружающему. Стерлась граница: с одной стороны ручья нависала над водой старая, дупловатая, задумчивая верба, а с другой — клонится к ней, словно для того чтобы пошептаться о делах давно минувших дней, такая же старая ольха. Стоят, лепечут листьями, не опасаясь, что их подслушает ручей. И трава, и цветы, и бабочки, и кузнечики — все здесь одинаковое и одинаково живет.

«Хорошо, что все изменилось, — думал Алесь, выходя с тропинки на пергалевскую дорогу. — Ведь никогда и побывать здесь не довелось бы!»