Когда сливаются реки

Нельзя сказать, чтобы этот тайник нужен был Клышевскому как убежище — куда лучше на хуторе у Гумовского! — но на крайний случай иметь его было необходимо. До островка, где находилась землянка, от Малиновки не так уж и далеко, всего километров двенадцать, но не только землянку, а и самый островок найти было чрезвычайно трудно. Он был окружен такой непроходимой топью, что мало кто знал туда дорогу. Тому, кто решился бы стать на зеленый обманчивый ковер топи, показалось бы, что вся земля начинает качаться и ходить ходуном под ногами. Можно сделать с кочки на кочку шаг, два, пять, но в конце концов оступишься, и тогда засосет. Провалишься по пояс, а бездонная, черная, ненасытная пучина будет тянуть и тянуть вниз, все глубже и глубже, залепит нос и рот, остановит дыхание, затянет коричневой слизью глаза и, наконец, скроет с головой, только пузырьки еще некоторое время будут выскакивать на поверхность и лопаться... Одна тропинка и есть на остров — с кочки на кочку, — но никто не знает ее теперь в селе. Показал этот ход Клышевскому его отец давно, перед приходом красных, показал на всякий случай. Тогда еще не было решено у них — ехать с немцами или оставаться здесь.

— Я, сын, про этот остров еще от деда знаю, — говорил старый Клышевский Казюку, острым взглядом обводя небольшой пригорок с семьей сосен на нем. — Тут надежное место. В самый трудный час мы прятались здесь, так что стал этот остров для нас фамильным. Дед мой говорил, что он тоже отсиживался на этом острове, чтобы не идти в солдаты.

«А теперь я принял по наследству дедов остров, — думал Казюк. — Только, конечно, деду прятаться было легче, никто его особенно не искал, а теперь не только человеку — любому кустику доверять нельзя. Разве кто-нибудь посочувствует мне или Каетану Гумовскому? Не дураки, понимают, чего мы хотим и ожидаем. Не поверят же нам, что мы добровольно согласимся отказываться от своих Гороховищей да Малиновок...»

Когда Клышевский вспомнил Гороховищи, сердце его защемило. Что осталось от них? Почти ничего. Теперь на месте их по краю леса стоят лишь стога сена какой-то долговской бригады. От хат, амбаров, скотных дворов не осталось и следа. Нет и той клумбы с цветами, что красовалась когда-то под окнами дома. Все запахано. Стоит только на опушке одна большая, еще отцовская, пуня, под самые стропила набитая сеном.

Казюк прошелся по землянке, хотя развернуться особенно было негде — три шага вдоль и столько же поперек. Снял с полки старый, заржавленный серп, — он принес его однажды, когда вздумал посмотреть родные места. Еще с юношеских лет помнил он, как подоткнула этот серп под соломенную крышу молоденькая работница Антоля. Хороша была девочка! И сейчас Казюк не позабыл о ней. Горько было, когда отец, дознавшись о его отношениях с батрачкой, выгнал Антолю. Где она живет теперь? Издалека пришла когда-то девушка работать на хутор. Он же про этот серп, который теперь у него в руках, не забывал никогда. Даже когда жил в Германии, все помнил о нем. А когда вернулся, захотелось отыскать и сохранить на память. Вздохнул Казюк, проводя пальцами по тупым, заржавелым зубьям серпа, — так отчетливо вспомнилось беспечальное житье в Гороховищах.

Казюк осторожно завернул серп в платок и положил в уголок на полку. Затем достал из кармана маленькое потускневшее зеркальце и скривился от огорчения. «Не тот Казюк теперь! От такого и Аделя может отшатнуться...» Особенно осунулся он за последнее время, когда понял, что его ищут. Из зеркальца на него смотрела, как решил он сам, «острожная рожа», и глаза, когда-то серые и светлые, запали и потемнели. Плюнул Казюк со злостью и спрятал зеркальце в карман брюк. «Теперь, пожалуй, похуже выгляжу, чем тогда, когда впервые пришел к Гумовским».

А думы об Аделе не давали покоя. «Лишь бы только она не отвернулась. Надо быть осторожнее, — размышлял Клышевский. — За каким чертом лезть мне на рожон? Чего я добьюсь этими дурацкими листовками? Все равно того агента, который обещал явиться и посмотреть, что я сделал, нету и, наверное, не будет. Сколько времени прошло с тех пор, как уговорились встретиться, а о нем ни слуху ни духу. Ну, прихватить кое-что в кооперативе не вредно, а то если ничего Гумовскому не давать, так и выгнать может. Похоже, что он уже и так посматривает косо на своего зятя...»

Но когда Казюк думал о предстоящем разговоре с Езупом Юркансом и Пранасом Паречкусом, то настраивался на другой лад. Тут ему начинало казаться, что он не какой-нибудь отщепенец, а политический деятель, выполняющий важную задачу. Он даже пытался представить себе такое время, когда новая власть поставит Казюка Клышевского начальником над волостью, а то и самим уездным начальником.

В таком настроении и застал его Езуп Юрканс, небрежно распахнувший сбитые из толстых плашек двери внутрь землянки. Не успел он еще и рта раскрыть, как Клышевский сердито накинулся на него: