Когда сорваны маски

По дороге домой я сделал крюк и заехал в Лербергет.

Оказалось, Ларсу Берглунду тоже было что рассказать о Раске.

– Он наезжал сюда каждое лето и буквально заваливал редакцию своими опусами о том, куда катится шведское общество. Особенно его раздражали иммигранты. При этом он ни разу толком не объяснил, кого именно имеет в виду. Я отказывался публиковать эту чушь и в конце концов получил от него два письма. Они были написаны от руки, в них он называл меня евреем и даже обвинял в гомосексуализме.

– Забавный парень, – заметил я, и Берглунд кивнул. – Моя помощница Юнна прислала статью из «Экспо», – добавил я, – где говорится, что Раск оказывает ксенофобским партиям хорошую финансовую поддержку. Там же утверждается, что он неоднократно отрицал холокост.

– В то же лето, когда я получил эти письма, – продолжил Берглунд, – редактор намекнул мне, что, как либеральная газета, мы должны публиковать разные точки зрения. Не знаю, было ли это влияние Раска или на этот раз обошлось без него. Насколько я помню, он еще писал о том, что лицам еврейского происхождения нужно запретить занимать посты в муниципалитете. Тогда я не воспринимал его серьезно, и, вероятно, зря.

– Забавный парень, – повторил я.

– И что, ваша помощница нашла о Бьёркенстаме что-нибудь конкретное? – спросил Берглунд. Я покачал головой. – А знаете, о чем я думаю? Ведь если Бьёркенстам финансирует эти партии через Раска, нам следует переключиться на него. Такие, как Раск, привычны к любым обвинениям, с них все как с гуся вода. Но Бьёркенстамы… Они-то еще дорожат своим именем.

– Возможно, – отозвался я, не зная, что об этом думать.

* * *

Муж бушевал на кухне. Казалось, еще немного – и он разнесет всю мебель в щепы. Она подождала, пока грохот поутихнет, и спустилась к нему.

– В чем дело, дорогой?

Никогда еще она не видела его таким взбешенным. Волосы стояли дыбом, на лбу блестели капли пота.

– Головин… – прохрипел он.

– Что Головин?

– Его не будет.

Она знала, что для праздника в Мёлле сняли большой дом, а свекор со свекровью готовили большой карнавал в Сольвикене.

О том, что Головин не приедет, ей тоже было известно. Он сам написал ей об этом.

– Почему?

– Понятия не имею. Его секретарь только что сообщил мне, что у него какая-то важная встреча… черт… в Копенгагене.

И об этом она знала тоже.

– Дело дрянь, – прошипел муж.

– Что? – не поняла она.

– Он всех нас подставил.

Муж выбежал из кухни, завел машину и уехал. Она огляделась: ничего не было сломано, только опрокинуто несколько стульев. Несмотря на дождь, она решила прогуляться.

* * *

Линн, знакомая Эвы из полиции Хельсингборга, предполагала новый виток войны между недавно объявившимися «Рыцарями тьмы» и давно утвердившимися в Сольвикене «Ангелами» и «Бандитос». Об этом мне рассказала по телефону Эва Монссон. Она же сообщила, что один из «Рыцарей» недавно погиб в аварии, а другой в больнице все еще не пришел в сознание.

– Якобы два мотоцикла зацепились колесами. Только я думаю, здесь замешан еще кто-то. – (Я прокашлялся.) – Должно быть, кто-то из другой группировки позаботился, чтобы это выглядело как несчастный случай. – (Я молчал.) – «Ангелов» и «Бандитос» интересуют только деньги, но «Рыцари» развернули борьбу с иммигрантами, они что-то вроде неонацистов.

– Ничего себе! – удивился я.

– У того, который выжил, нашли два пистолета, по одному в каждом ботинке.

Завершив разговор с Эвой, я направился к Андрюсу Сискаускасу. Совесть, мучившая меня оттого, что я стал виновником трагического происшествия на дороге, сразу успокоилась. Все говорило о том, что парни во всем должны винить себя сами. Они получили задание застрелить меня или по крайней мере напугать, избить. Не исключено, что они же были причастны к смерти Оскара Хеландера. Вероятно, я заходил слишком далеко в своих выводах: то, что меня преследовала пара «Рыцарей тьмы», вовсе не делало их убийцами наркоторговца из Хельсингборга. Но подозрительным казалось, что они появились сразу после моей встречи с Бьёркенстамом. Хотя, если «Рыцари» причастны к неонацизму, в этом нет ничего удивительного: нынешнее окружение Бьёркенстамов так же сомнительно, как и прошлое.

Если теперь меня и мучила совесть, то оттого, что я не сказал всей правды Эве Монссон.

Андрюс Сискаускас и его «мальчики» снимали газонокосилку с грузовика, перегородившего бóльшую часть дороги. Мне пришлось припарковаться на значительном расстоянии от ворот.

– И ты стриг траву этой махиной? – Я показал на косилку, больше напоминавшую танк времен Второй мировой войны.

– Газон пришлось основательно перепахать, – кивнул Андрюс. – Нечего разводить в саду сорняки.

Я обратил внимание на странного вида шапочку на его макушке, но сейчас мне было не до нее.

– Так что в больнице? – спросил я Андрюса.

– Меня туда не пустили. Я оставил косилку во дворе, позвонил в дверь и попросил у женщины воды.

– Ну и?

– А она странно посмотрела на меня и сразу ушла. Потом принесла стакан и стояла на лестнице, пока я пил. Глаз с меня не спускала. А когда я напился, взяла пустой стакан и удалилась. Ни слова мне не сказала.

– И ты ничего не заметил?