Когда-то там были волки

Эгги меня не понимала. Ей было скучно, она рвалась уехать, но не хотела мешать мне осуществить цель нашего путешествия. В конце концов, мы ведь оказались тут из-за валков. Вернее, не совсем. Я стремилась вернуть к жизни отца, нашего всеведущего, исполинского, как дугласова пихта, отца. Я хотела вернуть ему страсть, любовь к природе, чтобы показать, что развила в себе те же самые наклонности. Я мечтала поделиться тем, что во мне проснулось, что я узнала, что, как я уже понимала, станет смыслом моей жизни, и желала, чтобы он испытал гордость за меня. Эта надежда так и тащилась за нами, словно бренчащая консервная банка на веревочке, пока я не отрубила ее навсегда.

Когда в ржавеющей старой «шевроле» мы выезжали из Юты, я сидела за рулем; отец заснул, а Эгги, наоборот, проснулась.

Теперь уже было недалеко.

— Когда вернемся, нужно убедить папу обратиться к врачу, — сказала сестра с заднего сиденья. Я не ответила.

— Я подыскала пару заведений.

— Ему необходимо оставаться в своем доме, — возразила я.

— Его состояние ухудшается, а мы не знаем, как за ним ухаживать.

— Научимся.

— Ты собираешься кормить его с ложки и подтирать ему зад? Лично я — нет.

Я поморщилась.

— В доме престарелых он не выживет. — В четырех стенах, без своих лошадей, питание полуфабрикатами и сидение перед телевизором — такой образ жизни его убьет.

— Может быть, более быстрая смерть милосерднее, — пробормотала Эгги.

Я взглянула на нее в зеркало заднего вида.

— Я уверена, что ослышалась.

Она вздохнула и встретилась со мной глазами.

— Так и есть. Но готовься к тому, что будет хуже.

Я кивнула и стала размышлять о том, как освободить сестру. Беда была в том, что, даже если бы я смогла что-то придумать, она отказалась бы уезжать.

Я свернула налево по Двадцать пятому шоссе, в Национальный заповедник Фишлейк, и съехала на обочину.

Отец проснулся, и мы все выбрались из машины, чтобы пройти оставшуюся часть пути пешком.

— Где мы? — спросил он.

— Это Фишлейк, — ответила я и добавила: — В Штатах.

Отец растерянно оглядел деревья. Он их не узнавал. Но однажды он сказал, что все леса — наш дом, неважно, где в мире они находятся, и я надеялась, что это его убеждение укоренилось глубоко и болезнь его не поколебала.

— Пойдемте, — позвала я сестру и отца. — Я хочу вам кое-что показать.

Воздух был теплым, нежным.

Мы поднялись на холм и увидели лес из тополей. Тысячи изящных белых стволов и пронзительно-желтый дымчатый полог.

Мы погладили гладкую кору, и я сказала:

— Это одно дерево.

— Что ты имеешь в виду? — не поняла Эгги.

— Это не лес, а одно дерево, огромный единый организм. Его называют трепещущим великаном, и он уникальное явление природы: старейший на планете и самый большой. Некоторые ученые считают, что ему может быть миллион лет. И он умирает. Мы убиваем его.

Я обернулась и увидела, что отец присел и положил большую ладонь на землю, на сеть переплетающихся корней, от которых отходят тысячи генетически идентичных стволов, клонов друг друга. Потом он закрыл глаза и прислушался к трепету гигантского океана под нами. Когда папа открыл глаза, в них стояли слезы, и деревья вернули его нам.

— Девочки, — проговорил он. — Вы выросли.

Эгги обняла его. Я прижалась щекой к одному из нежных изящных стволов. Ветер проскользнул через его голые ветви и коснулся моих век, моих губ. Поцелуй. Я почти слышала, как лес дышит, ощущала его сердцебиение подо мной, вокруг меня и надо мной, самый старый язык на свете.

* * *

Теперь, в другом месте земного шара, в горах перед рассветом, я слышу, как рядом поет птица, и представляю, что это соловей. Хотела бы я знать, о чем он говорит. Я подхожу к небольшому озеру и сажусь на берегу, наблюдая за тем, как заря окрашивает небо, из серого в голубой, а потом в серебристый цвет. Дымка стелется над водой. Проснувшиеся водоплавающие птицы окликают друг друга.

Вот так бы и сидеть тут вечно. Никогда не видеть больше ни одного человека. Ни разу в жизни я еще не испытывала такого сильного желания. Я упиваюсь одиночеством, оно дарит спокойствие. Пока мои мысли не возвращаются к Номеру Девять, к воспоминаниям о его мертвом теле, и о мужчине, убившем его, тоже, и, повинуясь какому-то первозданному инстинкту, тому же, который раньше заставлял мою сестру нарушить тишину, я поднимаю дикий рев. Становится легче, но всего на мгновение. Когда мой вопль стихает, я вижу, что разогнала всех птиц.

Я не сразу иду домой, а делаю крюк. Ноги несут меня к холму позади коттеджа Дункана. Отсюда видно окно его кухни. Даже через клочки утреннего тумана я различаю, как он ходит внутри. Я наблюдаю за ним, желая спуститься с холма и подойти к двери, но не уверена зачем: чтобы потребовать от него ответа, спросить, предъявил ли он Рэду обвинения, дать волю своему гневу — или ради нежной и многообещающей встречи.

Собака начинает лаять, и я поворачиваю домой, пока Дункан не заметил меня.

Когда я еду на работу, звонит телефон. Это Эван.

— Только не злись, — начинает он. Я вздыхаю. — Нильс отправился в лес и нашел нору.

— Что? Проклятье!