Когда-то там были волки

Я надеваю пальто, шапку и шарф.

— Эгги, я скоро приду! — кричу я, выходя издома.

Может быть, поэтому Дункан и звонил мне сегодня? Теперь я чувствую вину за то, что не ответила ему, когда телефон был в зоне приема. Надо хотя бы предупредить, что я его подставила. Что Бонни может прийти за ним.

Вместо того чтобы идти пешком на гудящих ногах, я еду по короткой дороге до коттеджа Дункана на машине. Свет в окнах горит, пикап стоит около дома. Но когда я стучу, никто не отвечает. Я стучу настойчивее и вдруг обнаруживаю, что дверь не заперта. Я вхожу и окликаю его, ожидая, что Фингал бросится мне навстречу.

Но дома никого нет, даже собаки.

Как странно.

В камине трещат поленья, словно его недавно разожгли. Дункан не стал бы делать этого перед выходом, не оставил бы открытый огонь без присмотра — так можно спалить дом. Портмоне и ключи лежат на кофейном столике. Машина у крыльца. Я стою в его гостиной и пытаюсь вычислить, где же он, почему не встречает меня. Может, повел пса на прогулку? Оставив все вот так?

Я выхожу на улицу и, немного постояв в темноте, кричу:

— Дункан!

Тишина.

И вдруг я слышу скулеж.

Я холодею.

Вынимаю из кармана телефон, включаю фонарик и медленно иду, освещая себе дорогу. Снег передо мной белый, нетронутый, но потом я замечаю следы, а дальше — красные полосы.

Цвет вишни и оперенья на голове щегла. И артериальной крови.

Сначала я вижу Фингала. У него вспорото брюхо. Легкие быстро двигаются, потому что каким-то чудом пес еще жив. Глаза открыты и смотрят на меня, когда я прохожу мимо, — у меня разрывается сердце, но я не могу остановиться около него, поскольку немного поодаль лежит другое тело, человеческое.

Дункан.

У него перерезано горло. Кажется, вся его кровь вытекла на снег. Вся моя тоже.

Я хватаюсь за свое горло, чтобы сомкнуть края раны; мучительно смотреть на раненого, но надо. Я не отведу глаз, и мне придется почувствовать боль в полной мере, потому что только так я могу ему помочь.

Дрожа, я опускаюсь на колени. Протягиваю руки к его лицу. И смотрю. Он открывает глаза, и это настолько потрясает меня, что я начинаю рыдать.

Изо рта Дункана не выходит ни звука, но я всю жизнь понимала молчаливый язык. В его глазах я вижу страх, и мольбу, и любовь.

— Ничего-ничего, — говорю я. — С тобой все хорошо. — Ничего глупее нельзя сказать человеку, который истекает кровью, но это неважно, я без слов соединяю края раны, прижимаю к ней снег и запечатываю. Вольно, и я едва могу дышать, но я не позволю своему недугу властвовать надо мной, только не сейчас.

«Мой пес», — говорят его глаза.

— Все хорошо, — отвечаю я. — Фингал жив.

Дункан очень сильно стискивает мне руку и трясет ее.

— Да, понимаю, — успокаиваю его я, — я не оставлю его здесь.

Потому что, скорее всего, он пытался спасти Дункана.

Руки скользкие от его крови, она размазана по всему моему телу, и от ее запаха кружится голова. Я вспоминаю, что нужно позвонить в скорую, но приема нет, я снова не могу поймать сигнал, удаленность этого места, его обособленность от мира погубит нас всех.

— Я отвезу тебя в больницу, Дункан.

«Мой пес», — снова говорят его глаза.

— Я не брошу его. Ты можешь встать? — Что за идиотский вопрос? Разумеется, он не может встать, у него распорото горло. — Мне придется тащить тебя, хорошо?

Липкими руками я хватаю его за подмышки, тяну изо всех сил и пытаюсь волочь по снегу. Это неимоверно сложно, гораздо труднее, чем я предполагала. Задача оказалась бы почти непосильной, даже не будь я на девятом месяце беременности, а сейчас мои мышцы визжат от напряжения и отказываются совершать усилия. Наверно, ничего не получится, мужское тело слишком тяжелое. Но нет. Я должна спасти человека. Я обязана справиться.

Таща его мимо Фингала, я говорю:

— Не надо, Дункан, не смотри, — но он смотрит, конечно смотрит, и что-то в нем ломается, когда он видит лежащего на снегу задыхающегося пса. Я успокаиваю его: — Он еще жив, — однако это слабое утешение, потому что мы оба знаем: никто не может выжить с распоротым волчьими зубами чревом.

Дункан молча плачет от боли и горя, но я продолжаю тянуть, я не имею права сдаться. Он такой тяжелый, мои руки такие скользкие, что я то и дело бросаю его, но каждый раз снова хватаю за подмышки и тащу дальше, я буду тащить его вечно, если понадобится, потому что с каждым шатким шагом я всей душой постигаю, что была неправа, что он не убивал Стюарта и что вообще-то это вовсе не важно, потому что вдруг ясно осознаю, насколько глубоко и сильно люблю его.