Когда ты был старше

Я вышагивал через стоянку примерно в четверть пятого утра, петляя, словно улавливающая след ракета. Не могу сказать, о чем я думал, потому что знаю: я не думал. Я щелкнул выключателем своего несчастного мозга. Какое же это было облегчение!

Помню только, как стучало сердце. Мое сердце устало так сильно биться. Позвольте, я все расскажу.

Бороться с чем-то можно только до поры до времени. Потом приходится делать бросок в ту или иную сторону. Просто чтобы завершить борьбу. Что-то должно уступить.

Анат подняла голову, увидела меня в проеме кухонной двери, и глаза ее засияли. Это придало мне сил, как раз тогда, когда я легко мог сорваться.

Я вошел.

— Привет. Вы жутко выглядите, — заговорила она. Правда, радостно. — У вас такой вид, словно вы целыми неделями не спали.

Я шел прямо на нее. Она отступила на два шага от стола. Возможно, была немного не уверена в моих намерениях. В моей напористости.

В этом мы с ней были заодно.

Я не остановился, подойдя к ней. Просто продолжал шагать.

И Анат ничего не оставалось, как отступать назад.

Я заставил ее отступать до самой кладовой. Сердце мое стучало, стучало. Стучало.

— Что вы делаете? — спросила она, смеясь.

Я поцеловал ее.

Поцелуй вышел недолгим, но страстным. Восторженным. Потом я понял, что надо удостовериться. Потому что, ну я имею в виду… наконец-то обрести уверенность в происходящем — дело в таких случаях хорошее. Только все равно в подобных ситуациях безумно важно согласие.

Я отступил и посмотрел ей прямо в лицо. Вид у Анат был удивленный. Но не безрадостный. Тут-то меня и отпустило. Мое сердце наконец перестало стучать. Я подумал: «О, слава богу». Не знаю, сколько бы еще я смог выдержать, если бы сердце продолжало так молотить. Однако, как я успел заметить, когда мои губы наконец коснулись ее губ, сердце остановилось. Нет, я не имею в виду, что сердце перестало биться. Ну, почти.

Почти перестало. Зато оно сомлело. Обратилось во что-то теплое, вязкое и текучее, как желе, которое никак не дойдет до нужного состояния. Тягучее, но разлить можно. И оно сразу начало исчезать по каплям.

Это был решительный шаг в верном направлении.

— Если мне не следовало делать этого… — начал я голосом чуть выше шепота. Только, по правде говоря, закончить фразу не представлялось возможным. Если только я не был готов сообщить ей, что сожалею и прошу прощения.

Я не сожалел. Ничуть.

Может, нужно было бы сказать: «Если мне не следовало делать этого, то я этого больше не сделаю». Как бы сильно мне этого ни хотелось. Как бы я о том ни сожалел.

Но ничего этого я не успел сказать, потому что почувствовал, как ее рука вплелась мне сзади в волосы, Анат притянула к себе мое лицо и… подарила ответный поцелуй. Неспешнее на этот раз. Нежнее. Сердечнее. На этот раз мы оба понимали: нет никакой опасности, что момент улизнет.

Анат отпрянула и нахмурилась. Будто издалека до меня доносились ее слова:

— О, Рассел, ну что мне с тобой делать? — звучало это, скажем так, не совсем нежно.

Я уселся на запечатанный бочонок кленовой глазури. Счастье еще, что этот бочонок кленовой глазури был рядом.

Какое-то время я смотрел на линолеум.

Сердце мое стремительно летело куда-то вниз. Оно, как воздушный змей, оказалось на конце длинной бечевы. В невесомом положении. И когда Анат сказала свои слова, возникло ощущение, что сердце так ударило по линолеуму пекарни, что от него уже никогда больше не будет пользы ни мне, ни кому бы то ни было еще.

Я не думал, что буду способен говорить. Но сумел.

— Тебя послушать, так я совсем больной.

Я для самого себя говорил, как Бен. Как Бен, произносящий: «Пожалуйста, не уезжай, брат». Смиренное горе. Чистое и неподдельное.

Анат села на бочонок вишневого повидла, совсем рядом со мной, ее бедро касалось моего.

— Я ничего такого не имела в виду. Ты же это знаешь.

Она провела рукой по моим волосам. Всего один раз, но и этого хватило. Потом она убрала руку.

— Что же ты имела в виду?

Я услышал ее вздох. Все не мог заставить себя взглянуть на нее.

— У меня такое чувство, словно я прошла половину улицы, по которой, я знаю, мне нельзя ходить. Но вот она, я, тут. И я не знаю, что делать. Все, кажется, само собой происходит.

— Ну да, так и есть, — сказал я, чувствуя, что не владею ни собственным разумом, ни телом. Потом я вдруг перескочил на совсем другое. — Объясни мне это. Почему тебе нельзя ходить по этой улице. Неужели в вашей культуре ты обязана оставаться одна на веки вечные?

— Нет, разумеется, нет. Но есть определенный путь, как это делать.

— И это?..

— Как мне объяснить? Это просто… по-другому. Это решать не только тебе и мне. Тебе понадобилось бы узнать меня и в то же время моего отца. В общем, мою семью. Но мой отец — единственная семья, какая есть у меня. Так что… ты приглашаешь нас в гости на обед или на чай. А мы в ответ приглашаем тебя к себе. Много раз, пока мы все хорошо не узнаем друг друга. А потом…

Я ждал. Не терпелось услышать конец этой фразы. Только она ее так и не закончила.

— А потом — что?

— Мне нельзя говорить этого.

— Но мне же нужно знать.