Когда убьют – тогда и приходите

Странное, двойственное отношение к этому злу. С одной стороны, алкашей презирают, смеются над ними, каких только словечек не придумали: ханыги, забулдыги, колдыри, алканавты… Можно перечислять до бесконечности. Но вот посмеялись над подзаборным «синяком» и тут же давай сами в приличной компании пить и хвастаться друг перед другом, кто сколько в состоянии «принять на грудь» и не окосеть, ведь в этом удаль, молодечество. А как достойно пить на рабочем месте! О всяких там дядях Васях, которые вытачивают сложнейшие детали, пребывая в алкогольной коме, легенды ходят, на них равняется молодежь. А если кто пропил свой талант, так это кумир миллионов! Какой молодец, в проклятом совке ты бы все равно не заработал столько, сколько на Западе, так лучше уж пусть дар пропадет, чем номенклатура поганая на нем станет наживаться, так что вперед, товарищ, каждая выпитая бутылка – это акт гражданского неповиновения и борьбы с режимом!

Нет, не будем лицемерить, любят люди пьянствовать. Так сказать, не алкоголизм в себе, а себя в алкоголизме. И сами не прочь, и к другим относятся очень доброжелательно. На работе покрывают, в семье берегут, но только когда пьяница выходит из-под контроля, виноват почему-то не он сам, годами заливавший в себя отраву, не семья и трудовой коллектив, спокойно наблюдавшие за его деградацией, а врач, увидевший его первый раз в жизни. Точнее говоря, не видевший ни разу.

– Я, вообще-то, чудом выжил, – вдруг нарушил молчание Кошкин, – по всем канонам не должен был.

Он улыбнулся, кажется, первый раз с тех пор, как Ирина его знала.

– Меня сочли безнадежным и положили умирать вместе с другими бойцами. Такой лесок, помню, хвойный был, мягко, хорошо. Смолой пахнет. Лежу и думаю, интересно, как оно все будет… Что там мне, восемнадцать только исполнилось, не верил в смерть. И вдруг захотелось помочиться. Вроде как и под себя уже можно, а не хочется, позор… Девчонки же красивые бегают вокруг. Ну, делать нечего, встал, пошел за сосенку и случайно столкнулся с главной врачихой. Она аж остолбенела: «Ты что? Куда?» – и за шкирку на операционный стол.

Бимиц сочувственно вздохнул и покачал головой.

Кошкин последний раз затянулся и с силой погасил окурок в блюдечке с истершимся золотым ободком, исполнявшим роль пепельницы.

– Ладно, раз девочке так легче, давайте оправдаем.

Из какого-то не до конца понятного ей самой чувства деликатности Катя ушла из суда сразу после того, как дала показания.

Был еще день, и она поехала на кладбище, где из-за весны и распутицы почти никого не было. В тени тополей и елей, часто растущих среди могил, снег лежал еще совсем зимний, белый, а по берегам речки Красненькой, деловито несущей воды цвета кофе с молоком, просел и почти сошел, обнажая охряные клочки прошлогодней травы, осколки, робко поблескивающие под бледными лучами солнца, и прочий мусор. Могилы стояли плотно, смыкаясь оградками, жестяные обелиски с пятиконечными звездами соседствовали со старинными мраморными крестами и простыми стелами. Вскоре она прошла мимо совсем свежей могилы – холмик желтого песка жиденько закрыли венками и букетами живых цветов, уже тронутых тлением, а памятника пока не поставили, так что не узнаешь, кто здесь лежит.

Центральная аллея была хорошо утоптана, но по тропинке, ведущей к могиле мамы и тети Любы, давно никто не ходил, и теперь она лишь угадывалась под коркой наста. Катя шагнула, нога проломила тоненький слой льда и глубоко ушла в рассыпчатый снег. Кате стало весело, но она не смутилась. Зачем грустить, когда приходишь на встречу с родными?

Памятник стоял, чуть отсыревший, один на двоих – маму и тетю Любу. После смерти мамы тетя Люба все организовывала, и Катя хотела тоже сделать как надо, но выяснилось, что места на кладбище не достать, и единственное, что возможно, – это кремация с подхоронением. Иначе никак не получалось, даже у пробивной старшей сестры с травмы. И Катя дала себя уговорить, что так даже лучше, мама с тетей Любой будут вместе, а потом священник в церкви на отпевании, когда узнал, что в крематорий, не хотел давать земли, и Катя ужаснулась, что совершила страшный грех и повредила тете Любе, но Ордынцев так по-свойски подошел, взял батюшку за локоток, пошептался, и тот дал земли, и благословил Катю.

Она сняла перчатку и погладила отсыревший холодный мрамор. Мамина надпись уже поблекла, золотая краска из вырезанных в камне букв почти вся вымылась, а тети-Любина совсем свежая.

– Если бы ты только тогда попросила меня приехать, – всхлипнула Катя.

На следующий день у нее было дежурство, и Катя специально пришла чуть пораньше, узнать, чем закончился процесс. Только девчонки в оперблоке обсуждали другую сенсационную новость: медсестра Оля собралась замуж за врача и, конечно же, задерет нос и обнаглеет так, что не подойдешь. Катя улыбнулась. Врача-жениха она немножко знала и считала вполне милым и уравновешенным дядькой, но теперь в описаниях товарок он представлялся просто Синей Бородой в белом халате, с которым Оля еще хлебнет горя полным ртом. Про суд Ордынцева никто не вспомнил.