Когда Венера смеется

Но у дверей оказался Варнава, который крепко спал. Он сидел на полу, прислонившись к стене, закинув голову так, что при свете звезд, сочившемся из атриума, я мог разглядеть его лицо со сросшимися бровями. Возле него на полу лежало нечто непонятное, с какими-то странными очертаниями. Я остановился в недоумении, пока не разглядел, что это Хризида, которая спала, положив голову к нему на колени. В полной тишине, царившей вокруг, до меня доносилось их спокойное дыхание.

Клодий обещал, что меня проводят до дома, имея в виду, как я понял, эскорт. Поэтому следовало разбудить Варнаву или Хризиду и объяснить им, что мне нужно. Но их сон был таким спокойным и глубоким, что я боялся пошевелиться, не желая их тревожить.

Чья-то рука коснулась моего плеча. Я повернулся и уставился в темноту. Эфиоп был таким черным, что несколько секунд я не мог разглядеть его вообще.

— Хозяин велел позаботиться о тебе, если ты проснешься, — произнес он с таким акцентом, что я едва разобрал его слова.

— Клодий еще здесь?

Великан кивнул.

— А Клодия?

— Пришла, пока ты спал.

— Может, мне стоит повидать ее, прежде чем я уйду?

— Они уже легли.

— Они спят?

— Какая разница? — В тусклом звездном свете я не мог разобрать, то ли этот великан просто ухмыляется, то ли скалит на меня зубы. Запах чеснока был одуряющим. Гладиаторы и силачи едят его сырым, чтобы придать себе силу.

Он снял засов с двери и рывком распахнул ее, грохнув створкой о стену рядом со спящими фигурами, сохраняя на лице презрительную усмешку. Хризида жалобно вскрикнула во сне. Варнава заворчал.

— Слабое извинение для привратника, — хмыкнул Эфиоп. — Она слишком мягко обращается с рабами. Ну, пошли. Я буду держаться у тебя за спиной.

— Нет, — сказал я. — Я пойду один. — Этот человек заставлял меня чувствовать себя неуверенно.

Эфиоп скрестил руки и хмуро посмотрел на меня.

— Хозяин дал мне особое указание.

— Я сам доберусь до дома, — повторил я. Неожиданно моя воля и воля раба скрестились в схватке, в которой мне поневоле пришлось участвовать.

Наконец Эфиоп состроил презрительную гримасу и пожал своими могучими плечами.

— Как знаешь, — сказал он и закрыл за мной дверь.

До моего дома было недалеко, а ночь стояла такая тихая и такая глубокая, что мне совершенно нечего было опасаться.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Рим спал. Большие дома и величественные здания Палатина были темны. На улицах стояла тишина, нарушаемая лишь звуком моих шагов. Который час? Сумерки и рассвет казались одинаково далекими, словно берега, которые невозможно разглядеть, находясь в центре огромного черного моря. Я чувствовал себя абсолютно одиноким последним бодрствующим человеком в Риме.

И тут я услышал за своей спиной чьи-то шаги.

Я остановился. Шаги остановились на один удар сердца позже.

Я сделал несколько шагов. Шаги за моей спиной возобновились.

Гордиан, шепнул я себе, ты наконец сделал это — пошел на риск в последний раз в своей жизни, полной дурацких опасностей. У тебя развилась ленивая привычка полагаться на милость Фортуны в надежде на то, что богиня постоянно будет делать уступки твоей глупости и в последний момент прикрывать тебя от опасности, потому что драма одной-единственной твоей жизни, видите ли, интересует ее настолько, что она желает следить за ее развитием, а не окончанием. Теперь интерес Фортуны иссяк: в мгновение ока она переключила свое внимание на что-то еще, и тебе остается сгинуть, исчезнуть со сцены земной истории раз и навсегда.

Одна часть меня верила этому и готовилась к худшему. Но другая часть знала, что я не могу просто так взять и умереть, и поэтому прибегла к словоизлияниям, чтобы дать понять Фортуне, что я еще не начал смотреть на ее услуги как на нечто само собой разумеющееся, и в то же время мягко напомнить ей, что сейчас самое время вмешаться, причем немедленно.

Шаги за моей спиной стали торопливее. Я подавил в себе побуждение броситься бежать и вместо этого обернулся. Я не хотел кончать свою жизнь подобно тем, чьи тела находят наутро с ножом, торчащим между лопатками.

Улица была узкой, тени на ней лежали глубокие. Какая-то фигура приближалась ко мне немного неуверенной походкой. Человек был один и, если я не ошибался, успел выпить слишком много вина. В конце концов, подумал я, это всего лишь поэт Катулл, которого Клодий велел мне не бояться.

Если только, конечно, это не Марк Целий, пьяный и подбирающийся ко мне с ножом. Или какой-нибудь безымянный подручный царя Птолемея. Или воняющий чесноком гладиатор, посланный Помпеем. Или еще кто-нибудь, у кого есть причины убить меня, потому что он думал, будто мне известно нечто такое, о чем я и понятия не имел.

Человек остановился в нескольких шагах от меня. Я все еще не мог разглядеть его лица, но очевидно, что это не Эфиоп. На вид он казался среднего роста, сухощавого телосложения. Когда он заговорил, я узнал голос Катулла.

— Значит, ей надоело срывать яблоки с дерева, едва дождавшись, чтобы они созрели. Теперь она роется в падалице, — по голосу он был лишь немного пьян, саркастичен, но, кажется, не собирался мне угрожать.