Когда выходит отшельник

Ростбиф, печенная в золе картошка, сыр и мадиран – Матиас выражал Вейренку одобрение, энергично кивая головой. Адамберг прилег на траву, опершись на локоть. Почему Вейренк думал, что с пузырьком “Мартен-Пешра” вопрос не закрыт? Он был так доволен, когда вычеркнул его из списка. Он подумал немного о голубом зимородке. Об этой птице он знал, во-первых, что у нее оранжевое тельце, голубые головка и крылья, а во-вторых, что она заглатывает рыбу только по направлению чешуи, чтобы не пораниться. Из этого не извлечь ничего полезного для расследования. Когда он думает о нем, пузырьки не дают о себе знать. Разве что, когда он мысленно произносит слово “птица”, они приходят в легкое продолжительное движение. Конечно, оттого, что было много голубей. Адамберг поднялся, сел и записал в блокнот:

Птица.

– Что ты пишешь? – спросил Вейренк.

– Я пишу “Птица”.

– Если хочешь.

Растянувшись ночью в своей палатке, чувствуя, как от ведер с водой ноет спина, Адамберг мечтал о том, как поставит палатку у себя во дворе – с разрешения Лусио, конечно. Ему было хорошо, как в поезде, он слышал все звуки природы – кваканье лягушек вдалеке, хлопанье крыльев летучих мышей, пыхтение ежа совсем рядом с палаткой и, неожиданно, глуховатое воркование лесного голубя, который, вместо того чтобы спать, как все нормальные дневные птицы, с завидным упорством выводил свои брачные призывы. Уже давно наступил июнь, а голубь по-прежнему был одинок. Адамберг от души пожелал ему удачи. Люди также производили кое-какие звуки. С неприятным визгом открылась застежка-молния на палатке метрах в пяти слева от него, прошелестели по траве шаги, открылась молния на другой палатке, справа. Палатки Ретанкур и Матиаса. Черт побери! Они собирались снова болтать, как накануне, усевшись в палатке по-турецки? Или тут что-то другое? У Адамберга возникло смутное чувство, будто его насильно лишают собственности, и, поняв это, он сообразил, что чуть было не произнес про себя “совершают насильственные действия над его собственностью”. Слова играли друг с другом. Насиловать, насильно отбирать, воровать, умыкать, пускать по ветру, летать. Опять птицы. Он включил фонарик и написал на своем листочке:

Насиловать, воровать, пускать по ветру, летать, птицы.

Он открыл вход в палатку, окинул взглядом ночную тьму. Да, справа виднелся свет. Он снова лег, стараясь думать о чем-нибудь другом. Миссия выполнена, зубы отшельницы у него.

“И что ты теперь будешь делать?”

Глава 45

За утро они успели забросать землей раскоп, не забыв положить пятьдесят восемь роз, и свернули лагерь. Адамберг положил в свой багаж пакет с зубами и осколки тарелки.

Матиас погрузил все остальное в пикап. Он отправился в путь в два часа дня, пожав руку обоим мужчинам и поцеловав Ретанкур под внимательным взглядом Адамберга. Он ошибался, когда говорил, что лейтенант стоит десяти мужчин. Она стоила одной женщины, она и была женщиной. И он невольно стал относиться к ней с холодком, ощущая назревающую измену.

Ретанкур решила ехать обратно на машине, что в два раза дольше, чем на поезде, и подвезла комиссара с Вейренком до вокзала.

– Она сбежала, – констатировал Адамберг.

– Ты на нее дуешься, вот она и сбежала, – пояснил Вейренк.

– Я не дуюсь.

– Конечно дуешься.

– Ты слышал вчера? Молнии?

– Да.

– И что теперь?

– Ну и что теперь?

– Что ж, прекрасно, – проворчал Адамберг, понимая, что Вейренк совершенно прав, а сам он – нет.

В девять вечера, приехав в Париж, он передал новые образцы в лабораторию, написав Лувену записку. На сей раз ДНК зубов совпадет с ДНК Луизы, ведь это не то, что те четыре волоска, оставленные как приманка в Лединьяне. Вейренк высказался просто и точно: Луиза вполне могла сама положить их туда. Бесконечные, вызывавшие неуверенность колебания Адамберга, порожденные беспорядочным мельтешением мыслей, были ни на чем не основаны.

Ему необязательно было открывать холодильник или кухонный шкафчик, чтобы узнать, что в доме нет ни крошки еды. В скверном настроении он вяло побрел куда глаза глядят. Проблуждав бесцельно около четверти часа, он повернул к кварталу, в котором жил прежде, к ирландскому бару, куда ходил много лет и где его нисколько не смущали громкие голоса посетителей, поскольку те говорили по-английски. В этом невнятном жужжании он мог сосредоточиться лучше, чем в одиночестве. И ему это удавалось – временами, кое-как.