Когда зацветет сакура…

Сколько же было с ними мороки! Можно было бы, конечно, поступать, как другие опера, которые не любили долго возиться с этим народом. Струсил, смалодушничал, сбежал с поля боя – получи пулю. Однако для Алексея даже жизнь отпетого негодяя была священной. Ведь не он же ее человеку давал – почему же он должен ее отбирать? Суд постановил? Но кто такие судьи? Это тоже люди, а людям, как известно, свойственно ошибаться. Как, впрочем, и заблуждаться, и быть субъективными. Вот и приходилось ему тщательно разбираться в каждом отдельном случае. Бывало, смотрит: молодой парень – ему жить да жить еще. А у него статья расстрельная. Струсил, черт этакий, сбежал с поля боя. «Что же ты наделал! – выговаривал ему Жаков. – Ты же смертный приговор себе подписал. А заодно и своим родителям: разве выдержит их сердце, когда они узнают, что их сын – трус? Что он пал не в бою, а был расстрелян…» Тот в слезы: «Простите меня! Я никогда больше, ни при каких условиях…» Что с ним делать? Другой бы опер отдал его под трибунал, а этот нет. «Ну ладно, – говорит, – поверю тебе, но гляди…» И ведь, что самое интересное, никто из этих людей его не подводил. Сражались так, будто бы пилюлю какую от страха выпили. А если бы их расстреляли?..

Другое дело – перебежчики. Этих Жаков не жалел. Видит, что бегут, тут же дает команду «Огонь!». Ведь эти не домой бежали – к немцу.

И с предателями он не церемонился. Хотя и здесь рубить сплеча не любил. Приведут, бывало, парня, что в полицаях служил, так он вначале разберется, что да как. А вдруг он по заданию партизан работал? Или советской разведки? Это в первую очередь нужно было выяснить. Так бывает у врачей, которые хотят поставить точный диагноз. Вначале исключат одну болезнь, потом другую – и так до тех пор, пока не доберутся до сути. То же самое делал и Жаков. Если случалось, что перед ним настоящий душегуб, – оформлял протокол допроса и передавал дело в военный трибунал с пометкой «идейный враг советской власти». Если же речь шла о каком-нибудь безобидном старосте, который спасал жизнь себе и своей семье, он приписывал другое: «Неопасен. Может еще принести пользу Родине». В отличие от первых, таких обычно отправляли в тюрьму. А бывало, что и давали возможность искупить вину, сражаясь против немцев, чаще в дисциплинарной роте или дисбате.

Труднее всего было разговаривать с теми, кто целыми деревнями или станицами переходил на сторону фашистов. Тут уже не отдельно взятый случай – тут целая эпидемия. Вот и нужно было выяснить, отчего это бывшие коммунисты и комсомольцы, бывшие активисты и стахановцы переметнулись вдруг на сторону врага? Заставить силой такую ораву сложно – все равно кто-нибудь сбежит к своим. Значит, все дело в идее…

Однажды на Дону Жакову довелось вести дела казачков, что в составе Донской казачьей дивизии сражались на стороне фашистов. Собрал он тогда станичных девчат. «Комсомолки?» – спрашивает. «Ну да», – отвечают. «Так что ж вы тогда своим братьям да женихам позволили к фашистам уйти?» Те мнутся: «Спросите сами у них». А те тоже ничего не могут сказать. А кто говорит, так с пеной у рта. Дескать, а что нам было делать? «Ваша власть все у казака отобрала – так можно ли такую власть любить?»

И защемило у Алексея сердце. Ведь он тоже, по сути, был из тех же самых обиженных. И у него когда-то отобрали землю. И не только землю… Но он не пошел воевать за фашистов, а эти… Нет, это всего лишь отговорка. Родина может обидеть, да что там – предать тебя, а ты ее нет. Никогда! Потому что она Родина. Потому что это последнее, что у тебя есть. Это священно, это навсегда… Всякое в жизни бывает. Бывает, придут какие-то идиоты к власти, так прижмут народ!.. Но нельзя же их отождествлять с родной землей и из-за них ненавидеть свой народ и эту землю. А эти забыли про священное. Тогда какой с ними разговор?

И все же Жаков решил разобраться по совести. Не все же из этих казачков упыри. Допросил, составил протоколы. Потом его за эти протоколы здорово взгрели. «Миндальничаешь ты, Жаков, с врагом, – сказало начальство. – Так дело не пойдет. Заблудшие овцы, говоришь? Да какие же они овцы, когда они не одну тыщу наших бойцов положили!..»

Но главное, чего не любил делать Алексей, – это расстреливать. Бывало, проведет следствие, передаст документы начальству, а ему: «Ну а теперь, голубчик, расстреляй их». Но не тут-то было! «Нет уж, – говорит Жаков, – мое дело – тщательно разобраться, а уж вы сами решайте, что с этим народом делать…» Так и пошла о нем слава как о странном опере. Кто-то называл его чистоплюем, кто-то – порядочным мужиком. Ну а Жора Бортник сказал просто: ты сумасшедший.