Когда завтра настанет вновь

– Конечно, я убил его. Сразу, как научился сносно контролировать дар. Во время очередного посещения отправил малыша Питера в чулан и довёл до апофеоза всё самое страшное, что было в нашем папаше. Боль, отчаяние, чувство вины, дремавшее где-то на дне его душонки… разбудил в нём такое жгучее желание покончить с собой, что он бился бы лбом об стену, если б не нашёл способ получше. Он стянул где-то карандаш, сунул себе в нос и ударился головой об тумбочку. Вогнал карандаш себе в мозг. Позже я не раз проделывал подобный трюк… с Грегом Труэ в том числе. С ним было даже проще: он ведь так и не простил себе попытку изнасилования любимой падчерицы. Всё, что понадобилось, – небольшая ночная прогулка. Вылезти из окна номера так, чтобы Рок не увидела, дойти до его дома, а там немного раскачать чувство вины, пригрозить бритвой, заставить написать записку… Никто из вас даже не заметил моего отсутствия. Впрочем, смерть нашего папаши тоже не сочли подозрительной. – Он фыркает – негромко, с лёгкой снисходительностью. – Валентайн умер, но этого было недостаточно, потому что я всё равно чувствовал… жажду. Жаждал снова ощутить вкус чужих страданий. Мы, эмпаты, воспринимаем эмоции так же, как вкус или аромат… Например, чувства, в основе которых лежат естественные человеческие эмоции, куда лучше внушённых. Поэтому я не возражал, что Питер не использует дар на вас с Рок. Ему нравилось чувствовать её симпатию, твою любовь. Но для меня чужая боль, страдания… падение в бездну отчаяния с вершины блаженства, мучительная эмоциональная агония… это мой личный наркотик, который не сравнится ни с чем. – Он улыбается своим мыслям. – Сперва я убивал животных. Довольно долго. Я был очень осторожен, я выходил из чулана и брал контроль в свои руки лишь тогда, когда был уверен, что этого никто не заметит. Но в конечном счёте малыш Питер стал догадываться. Трудно не догадаться, когда то и дело несколько часов твоей жизни просто выпадают из памяти. Как будто засыпаешь наяву средь бела дня, просыпаешься вообще в другом месте и находишь шерсть и пятна чужой крови где-нибудь на штанине, а потом бабушка рассказывает тебе, что соседскую псину нашли на помойке выпотрошенной… Тогда я ещё был не настолько осторожен, как сейчас. Так что в итоге нам с малышом Питером пришлось встретиться. И договориться. – Наконец убрав руку с моей груди, Ликорис задумчиво подпирает ею подбородок. – Ясное дело, он сперва пришёл в ужас. Но, в конце концов, я всегда заботился о нём. О его безопасности. Я забрал его боль себе и стал тем, чем иначе бы стал он. Это благодаря мне он мог жить полной жизнью, испытывать чувства, быть счастливым, насколько может… А всё, что я требовал взамен, – чтобы никто не узнал обо мне. Да ещё подкармливать меня время от времени. Помогать утолить жажду. По-моему, вполне приемлемая цена.

Я слежу за его взглядом – и вдруг понимаю, что он наблюдает за слезами, скатывающимися на простыню из уголков моих глаз. Понимаю, что дрожу и плачу, – и закрываю глаза, пытаясь унять рвущиеся рыдания.

Я не дам этому ублюдку насладиться моими страданиями. Не дам.

По крайней мере, пока лезвие бритвы не коснётся моего тела.

– После окончания школы я подтолкнул малыша Питера пойти работать в хоспис. Боли зверей мне уже не хватало, и я думал, что в хосписе получу то, что мне нужно. Я довольно скоро понял, что ошибался – мне не нужна была просто чужая боль. Жажду могла утолить лишь та боль, что причиняю я. Это ужасное чувство, жажда… Ты готов сделать всё что угодно, лишь бы от неё избавиться. А она не уходит, и есть один-единственный способ, чтобы она ушла, оставила тебя… на несколько месяцев. И только во время охоты – и того, что происходит в её конце, – только тогда я чувствую себя по-настоящему живым.

Резко встав, он делает шаг к столу, а когда возвращается к постели, в руках его блестит расправленная бритва.

Я слежу за ней почти заворожённо.