Когда же мы встретимся?

Егор судил так: может, он и отстал от времени, может, душа его консервативней прочих, умеренней. Но он знал про себя и другое и никому не говорил об этом. Случись что грозное, и он добровольно, в числе первых, пойдет и отдаст все свои жемчужные и простенькие радости, погибнет ли в первый же день, умрет ли от ран — все равно. Этим не хвалятся, но про себя надо знать заранее. Другие, те, кто слишком часто храбрился, и те, кто кричал о застое в жизни, попробуют, может, отсидеться в интендантских обозах, пристроиться в тылу на сцене, а он пойдет в самое пекло. Иногда с какой-то даже сладостью он думал о такой смерти, это было в дни, когда он уничижался, жизнь свою считал хлюпенькой, когда было так больно, что хотелось умереть. Но и не только тогда. Вдруг проносилась в душе, в его памяти вереница прекрасных жизней всех поколений в Отечестве, вереница событий, касалась заповедных струнок история и красота русской земли, вспоминались лица людей, которые его на этой земле обогрели, — и думалось то же самое. И никого он не хочет слушать, и нечего ему смущаться своей позиции. Да что! — жить тихо и честно каждый день труднее, чем смело выставлять грудь «за чужой спиной».

Егору хотелось остаться с Болей один на один, но старики запросили чаю еше.

— В клубе поэты выступают, — сказал Егор. — Вам интересно?

— Бо-оже сохрани! — вскинул палку Аввакум. — Галиматью слушать.

— Вам все галиматья, — заметил Леонтий. — И спектакли галиматья, и стихи галиматья, и все галиматья.

— Выходит и всему миру навязывает свою бездарность. У Пушкина конюхи были образованнее.

— А вы их видели?

— Вся эта ахинея называется: поцелуй бачок!

— ??

— В прошлый вторник я был в городе у сестры. У дома там бачки стоят, в которые мусор вываливают. Вышел домоуправ в сопровождении штата проверить, как мусор лежит. Поднял крышку и засунул голову в бачок! — Аввакум аж перевалился назад от удовольствия. — Я от души посмеялся над идиотом! За минуту до этого он был высокомерен с моей сестрой. Этому сукину сыну только в бачки заглядывать. Подумаешь, шишка!.. домоуправ! Понаставил вокруг домов заборчиков, не может видеть неогороженного пространства.

— Я пойду, — встал Леонтий. — Не могу. Ой-ой-ёй, нет на вас…

Леонтий даже не попрощался, стукнул дверью.

— Какие вы стихи читали? — спросил Егор. — О детстве? в честь отца? Ну, прочтите.

— Боля, не возражаете? Мне интересно, что он скажет, Я любитель, строго не судите.

Я обращаюсь вновь к былому,
туда, где вечность и покой,
к давно покинутому дому,
теперь чужому, боже мой!
Я верю: там, как я, вседневно
родные тени бродят, ждут,
что жизнь вернется к ним волшебно
и обласкает нас уют…

Я с этой верой умираю…

Какое счастье — тишина!
Пусть не дойду к родному краю,
душа им с детских лет полна:
лесным привольем, где бродили
с отцом охотничьей порой,
распевом иволги былой,
чьи жаркие смежились крылья
в моей душе седой золой…

— С чувством… — сказал Егор. — В самом деле ваше?

— В день столетия отца я заказывал в церкви панихиду. Пойду!

Боля с облегчением провожала его до колодца.

Егор поблуждал взглядом по стенам, отошел к столу, прочитал в «Известиях» корреспонденцию из Вашингтона, потом в «Неделе» статью о Брижитт Бардо. Актриса меняла мужей. Боля подчеркнула ее слова красным карандашом: «Я ухожу до того, как меня покинули». На маленьком столике лежало письмо, которое Боля начала, видно, вчера-позавчера. «Дорогой Кирилл Борисович! Не можете себе представить, как я рада…» Егор давно не писал Свербееву. Сейчас тоже не до того. Подождут и родные, и Никита. Перед сном он напишет ей. Он поминутно вспоминал К., что-нибудь говорил. Она, она, она — второй день. Ничто не могло им завладеть нынче, он только вежлив с людьми, не больше. С ним редко случалось, но теперь он хотел выпить и ждал Павла Алексеевича, пусть уж ведет на банкет. «Я долго шла к вам и пришла». Нету Москвы, дома, ничего. Она!

«Здравствуй! Знаешь, где я? В станице, где жил мой друг. Хожу и разговариваю с тобой. Люблю тебя. Зачем отпустил тебя рано? Я тебе ничего не сказал там, где все осталось: наша встреча, вокзал, не те слова. Все еще, как дым, висит там. А нас нет. И теперь, когда я один, никого не вижу и не слышу, все кажется мне волшебством. Где ты сейчас? Давно я таким не был. Я так тебя сейчас люблю… Когда же мы встретимся?..»

Потом толкнула его память к Никите. Он и ему сказал несколько слов: «Друг мой! Подожди. Большо-ое письмо пришлю. Уж поговорим. Еду к Димке, на два дня. Неожиданно. Хорошо то, что неожиданно. Будешь ты смеяться надо мной, ну да ладно, Егору не привыкать…»

И с Димкой он уже повстречался, сидел на кухне и рассуждал: