Когда же мы встретимся?

Егор подошел к зеркалу. Вид был уставший. Перед зеркалом он снимал легкий грим на съемках или отдирал бороду, брился, в остальных случаях мельком заглядывал, чтобы проверить прическу. Следил он за собой кое-как, и упреки Владислава, пожалуй, правильны. Сейчас он подумал, что ему хочется выглядеть лучше, чем есть, сменить рубашку, купить наконец модный галстук. К. ничего не сказала ему, но все, конечно, заметила. Виноват, виноват. Сам виноват. Ни в чем никогда не ценил себя. Волосы еще не редели. Передние зубы пропали из-за халатности. Тридцать лет! Рано. Запустил себя. Слава богу, не Павел Алексеевич… Аввакум хватается за любую соломинку, жаждет нравиться, а он, Егор, скис в тридцать лет. Так он подумал и повернулся к Боле.

Боля потягивала дым из крепкой сигареты, вставленной в длинный мундштук. Всякий раз, отмечая, какие у нее прекрасные большие глаза, Егор думал о ее молодости и горевал за нее, сетовал на мать-природу, столь жестоко обходившуюся с женщинами. В женщине, что ни говори, мудрость не заменит красоты и свежести.

«Ах, какая ерунда! — поправился Егор. — И красоте грош цена, если нет души. Если…»

— Мое почтение!

Как на сцене из-за кулис, появился Павел Алексеевич. Он и руку держал долго над головой, точно пережидая аплодисменты. Медленно поклонился и подскочил к Боле целовать руку и заговорил, заговорил. В задумчиво-пустую паузу он внес оживление, и если бы это было в театре, зал бы стал поднимать головы и таращить глаза. Наконец Павел Алексеевич успокоился, сел, зачесал рукою жидкие волосы.

— Эт-то был кошмар! — со злорадством сказал он. — Я бы лучше выступил, даю вам слово. Я никто, но уж тако-ое нести… Аввакум по сравнению с ними — Петрарка. Разбрызгивали слюни до первых рядов. Такое ощущение, что люди в бесконечном долгу перед стихоплетами. Удивительно, удивительно! Сколько самомнения. Нет, Аввакум — конечно же Петрарка.

— Ничего, Павел Алексеевич, — сказал Егор. — Время сотрет случайные черты.

— Время? Когда же оно придет?

— Вы думаете, вам лучше будет?

«Что ты тогда делать будешь? — подумал Егор. — Ты даже грязной рубашки не заработаешь. А сейчас там на халтурку, тут на халтурку».

Боля принесла стакан, налила ему чаю.

— Вы когда-нибудь дома бываете, Павел Алексеевич?

— Как можно реже. Я сижу в клубе до тех пор, пока не приходит за мною жена. С первых же минут мы ссоримся и уходим. Дорогой тоже. Дома тоже.

— Из-за чего?

— Из-за власти. Шучу. Вне дома я веселый, меня слушают, я нужен. Дома я тоже разный бываю, и все же… Люблю к ночи сидеть один на сцене и в темноте поиграть на фортепиано. Я очень сентиментальный.

— Я заметила.

— И контрастен. То я задумчив, то трепло невозможное.

— Вы любите себя.

— Я себя ненавижу! — Он болтал ложечкой в стакане, но не пил. — Мне говорят: «Вы единственный интеллигент», а я кланяюсь мальчишке, ему двадцать восемь лет, а я кланяюсь. Я ужасный приспособленец. Я умею поговорить со всеми, подмажусь, завлеку, я умею понравиться. Но мне противно. При мне ругали Диму, я молчу, я хи-итрый. Подло, я знаю, а что делать? Я понимаю, что глупо смотреть каждый вечер какие попало фильмы, но я хожу, хожу. У меня лежит Сервантес — никогда не читал! — а я поехал слушать этих стихоплетов. Стыдно. Я хочу ласки. Моя душа еще не удовлетворена, но где я это возьму? В Ленинград бы. И я иногда иду ночью и, поверите, плачу.

— Вы сгущаете.

— В речи, когда соединяешь беды одна к одной, — это, конечно, густо. Егорка смотрит, ему не понять меня. У него седьмое небо. Эти стройные культурные сказочные актрисы. Это общество. Я барин, извините, потому и страдаю.

— Какой же вы барин? — жалея, нежно спросила Боля. — Вы типичный лентяй, и в этом смысле только барин: за вас все делают. Перестаньте плакать. Вы прекрасно живете, а ваши стоны, так называемые неудовлетворенные запросы — лишь зависть: ах, они еще лучше живут, им больше почета, у них слава. Это детство.

— Вот потому я себя и ненавижу. Клянусь вам. Нет чего-то высшего во мне.

— Жена должна убирать за ним, — продолжала Боля, — мыть полы, возиться с детьми, а он весь «в высших порывах». Павел Алексеевич? А где они, эти высшие порывы? На словах. Брезгуете всем: я барин. Требовательность к другим — и никакой к себе. Извините, что я вас отчитываю. Господи, все хотят ничего не делать и быть на виду. И чтобы ласкали, надо уметь любить. Да. Что отдашь, то и получишь. Надо с себя начинать.

— Заслужил, заслужил, не сержусь. Но что за надо, надо? Я слушал сейчас поэтов этих и думал, что они ужасны потому, что пишут не про то, что на сердце, а то, что надо. Кому? Им? Но заче-ем? Они прячут душу. Или у них ее нет?

— Они не поэты, — сказал Егор. — Ну пожалели, приняли.