Когда же мы встретимся?

— «Олечка, — пишет, — дорогая моя! здравствуй! Получил твое письмо от 30 апреля. Очень рад, что оно полно бодрости и хорошего настроения. (Я писала в ужасно плохом настроении, но старалась.) Я тебя понимаю: воспоминания о нашем счастливом прошлом действуют как эликсир. Оно действительно было необыкновенно: молодость, надежда, Россия… Оно сковывает меня и сейчас. Разве я могу выбросить тебя из своего сердца? Знаешь, что было драгоценно в наших отношениях в ту пору? Полная гармония душ, чистота. Можно ручаться, что ты никогда бы не стала наперекор принимаемых мною в жизни шагов, а они были бы неожиданными. В тебе никогда не говорил женский эгоизм, женская капризность. Скажи, разве я могу это забыть?» Ну и так далее.

— Вот что не могло присниться Надсону.

— У него не хватило бы воображения. Вам не нравится Надсон?

— Нет. Но я не к этому. Если я доживу до вашего возраста, как же все изменится! У каждого поколения свои страсти, наивность, кумиры, и вдруг это все исчезнет бесследно.

— Когда я перечитывала открытку Мудрова (она у меня есть) и думала, что он давно погиб, я страдала, вспоминала, плакала. Первое его письмо меня ошеломило, я рада была, что он жив. А потом… я привыкла к тому, что он жив, и он стал мне чужим человеком. Все прошло. В моем сознании он молоденький изящный прапорщик, и любила я его, а этого человека, с неизвестным мне опытом, страданиями, я не могу воспринять близко. Это уже другой человек. И в самом деле другой. И я другая. И пишет-то он мне той, Олечке с бантиками, и ему вспомнить-то разве, как он мне ботиночки завязывал и просил надеть белое платье. Что же у нас общего? Все забывается.

— Главное, чувство не воскресишь.

— Какие чувства в наши годы.

— Нет, я вообще. Забывается все! Как будто никогда и не было. Я по лени своей мало записываю, но блокнот ношу в кармане. Дневник давно забросил. И вот иногда воображение разыгрывается, делать нечего, я возьму и запишу. Что-нибудь ворохнется и… Как-то рылся, читаю на листике и руками развожу: ничего не помню! Неужели это мое? Это я писал с таким чувством? Забыл!

— Вы-ы?!

— Честное слово!

— Придумал — ну сюжет не сюжет, так что-то: какая-то тоскующая женщина, поездка на Гору в монастырь, у нее последний день, у моря, она хороша и одна, конечно.

— Конечно?

— Коне-ечно, Боля! Ехала, допустим, с надеждами, мечтала о милом мужчине — познакомиться, полюбить, а ничего не получилось: срок кончается, надо домой. Там скука, работа, опять одиночество. Грустно, тяжело. За ней волоклись, она сперва выбирала, капризничала, гнала, а потом даже струсила и согласилась на флирт с костлявым длинноносым механиком, каким-нибудь чудовищем, который ей мгновенно опостылел, груб, торопливо похотлив. Она и его прогнала. И накрутил я тут всего! Придумал ей чистую любовь свою! И все записал. И по записи видно, что ночь не спал. Ни-че-го не помню! Где-то же я видел эту женщину, помечтал, полюбил издалека, убей меня — не помню: где? когда?

— Впечатлений было много.

— Положим, так. Но не помнишь и самого прекрасного. То есть как не помнишь? Остается схема, рассудочное, то, из-за чего, конечно, никогда бы не страдал и не переживал. Сколько чувств, страсти, внутренних монологов — и как в воду, прошло, улеглось, стихло. Вот я о чем. Как я страдал, любил на первом курсе! Только изредка, под какую-нибудь мелодию что-то вздрогнет. Страшная штука — время.

— А вы как думали, — сказала Боля.

— Ужасно это. Все затягивается толстым илом. Наверное, моя Наташка и не вспоминает, какой приезжала со мной в Коломенское. Я ей Фета читал. Такое состояние у меня нынче, неужели и оно забудется? Мир перевернулся. Никого нет вокруг: я и она. Весь день с ней. Поверите?

— Охотно верю.

— А у вас… сколько лет прошло.

— Он просится сюда.

— На время?

— Навсегда.

— А вы?

— Куда же я его возьму? А если я умру, с кем он останется? Прожить, знаете, столько в Париже… а тут кому он нужен? Старик. Умирать? Это другое дело, Я пока «нет» не говорю, а звать не решаюсь. Так и останемся разделенными… Пейте чай.

— А уж пора. Под Большой Медведицей еще постою.

— Мо-он пти, — перехватила она его намекающий взгляд, — смотрите, смотрите… Любовь — да, конечно, но…

— Как прекрасен миг! Зачем же я его упустил? Зачем обеднял себя? Я буду сегодня пьян и ласков, сколько слов поналетит ко мне! Ка-аких! Знаете, я что-то в жизни потерял. Не пойму что, но и вчера, и сегодня думаю об этом. Что-то не свершилось в моей жизни. Что-то такое…

— Женщины играют в вашей жизни большую роль?

— Как вам сказать, Боля. «И жить торопится и чувствовать спешит», — помните? Женщина на время вытаскивает из трясины. Я говорю: оставался этот сладостный обман, что жизнь выше и чище, чем она есть. И женщина же втягивает постепенно в быт. Творческому человеку надо жить одному. Тогда создашь. А я, Боля, по натуре домашний человек. Женщины это чувствуют. Я знаю, к чему сведется моя история. Да что же это не идет Павел Алексеевич?