Когда же мы встретимся?

— Что не так это чисто, как кажется, когда слушаешь передачи иных зарубежных станций. Кому-то это нужно, по не русскому народу.

— Уж не Панин ли тебя учит?

— Я его вижу так же редко, как тебя.

— Я тебя нарочно позлил.

— Зачем? Ради чего?

— А так… испытать тебя.

— И теперь доволен?

— Вполне, любезный. Я далек от этих сумасшедших пророков и… бардов всяких, волосатых, крикливых. Кстати, вот тебе привет из Кривощекова.

Антон расстегнул портфель, нашел вырезку из местной газеты и протянул Егору. Тот сунул ее в карман.

— Прочтешь. Там твой товарищ подписал.

Они замолчали. До отхода поезда оставалось пять минут. Можно было сухо откланяться и никаких, никаких слов как прежде: «да пиши! всем, всем, кого увидишь, привет! давай! держись!» Ничего. Не нужно. Порвалась цепь. Назад возврата нет. Не выжмешь из сердца ни боли, ни сочувствия, ни грусти. Так. Пустота, досада на нелепое свидание. А все-таки по-хамски уходить не хотелось, и Егор поглядывал на электрическую часовую стрелку. Вот она еще дернулась. Еще. Пусть само время освободит его от друга. Когда-то арбуз разрезали на платформе, вспомнилось ему, пиво дули, стоял хохот. Все кончено. И навсегда, думал Егор. «Не нужен он мне такой. Раскидался он нами не по карману. Дай ему бог найти новых друзей, я ничего не имею. Но не знаю! не знаю… Едва ли!.. едва ли найдет…»

— Так я жду! — сказал Антон, отступая задом к вагону. — Не заставляй меня принимать меры…

Егор повернулся и пошел по перрону на большие часы Казанского. Поезд тронулся и, убыстряясь, погнал переполненные вагоны в Сибирь.

«Письма… Да верну я ему! Добра-то… Слава богу! Отмаялся. Ой ли? Ведь не отстанет. Ну разошлись, ну нету уже того… Обязательно что-то доказать надо, последнее слово оставить за собой. О жизнь-то настала! Круто повела. Дружба — не терпение, а радость. Ушла радость, — значит, все…»

Наташа ждала у телевизора фильм «Герой нашего времени». Егор в своей комнате по горячим следам писал Никите. Устал и бросил, подсел рядом с женой и уставился на четкий экран. Фильм не мог отвлечь его от разговора с Антоном. Он все еще вдогонку что-то договаривал Антону. Егор так любил роман Лермонтова в школе! Исчерканный экземпляр его он хранил в своем чемоданчике. Себе же на память.

— Наташ! — вдруг сказал он, глядя на экран. — А ведь Печорин недобрый, очень недобрый. И Лермонтов такой же был. Может, и не так лихо у него получалось в жизни, но тоже недобрый. Пушкин — наш светлый ангел, Лермонтов — черный. Но ангел! — воскликнул он. — Помнишь, у него строчки: «Такой любви ты знала цену? Ты знала… я тебя не знал». И у Пушкина: «Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим…» Какая разница! какое великодушие, сколько света! Одно и то же, и один прощает все, благословляет; другой — ничего! Даже женщине! И друг наш Антошка недобрый.

— Да ну его к черту! Не могу слышать о нем. Пришел бледный как стена, выкинь ты его наконец из головы.

— Недобрый, — тихо произнес Егор. — Точно. Бессмысленное гордое одиночество, «цену» себе он знает сам, одна беда лишь у него: друзей переоценил. Все б хорошо, совсем можно бы Рафаэлем стать, да таланта и ума ему, бедному, не досталось. А почему «ума»? И при скверном характере нужен ум, чтоб остаться искренним. Черные ангелы тоже нужны. Но ангелы!

В эти минуты так же, наверное… то спокойно, то вспыльчиво и несправедливо выносил своему бывшему другу приговор Антон, не замечая ни пассажиров, ни ласковых подмосковных рощ…

Глава шестая ЖИЗНЬ ПРОСТА?

1

В конце ноября Егор снимался в Можайске жил в гостинице с субботы на воскресенье уезжал в Москву на побывку В одно из воскресений он домой не зашел. Из Можайска отправлялся он с К., водил ее в гости к гримеру, попили там чайку, встретились с Владиславом и поздней электричкой возвратились назад, где их никто не мог спугнуть.

К. тотчас же легла спать, а Егор курил в кресле, берег ее сон, последний сон в его присутствии, — в пять часов утра она уезжала домой.

«Сон — мое счастье, — извинялась К. — С тех пор как я почти три года после родов не спала, для меня сон — не знаю что. Ты не сердись, я посплю часика два, и ты буди».

И было жалко ее, и жалко, что она спит в эту тихую подмосковную ночь.

«А я с тобой разговаривала», — сказала она в субботу, когда Егор вошел после съемок в деревеньке возле Бородинского поля.

Нынче Егор более часа сидел в стороне от К. и молча разговаривал с ней.

Он робел вообще будить кого бы то ни было — неприятно всегда сносить нечаянную злость в глазах сладко спавшего человека. В темноте порою казалось, что К. нет совсем, и желание говорить с ней напоминало его страсть к письмам после первых разлук.