Когда же мы встретимся?

Все равно — в разлуке было что-то нелепое, и, когда они шли по улице к станции, Егора снова потянуло поклясться, что-то пообещать и тем исторгнуть у К. порыв умиления и благодарности.

«Ладно, — сдержал он себя. — Может, так лучше».

— Ты изменился, — сказала ему К. — Что тебя мучает? Ты устал от меня?

— Неопределенность во всем. В Москве жить не хочу. Как вспомню, что мои дети здесь вырастут и сам состарюсь, — тошно. Благополучие умерщвляет мою жизнь. Звезд я не нахватал, я работник, за то и ценят. «Хорошее начало не хуже победы», — да не про меня это. Сколько их, хороших-то начал, у меня было. Вдобавок и с тобой. И никакого конца никогда, не то что еще хорошего бы. Потому что с самого начала не мог выбрать не только хорошего, но и определенного. Для хорошего конца сил и сноровки не хватало, для плохого — еще совесть есть. Ты права, наверно: «Нельзя людям говорить правды. Они обижаются и не прощают». Ах, забыл, это Владислава слова. Мы с Антошкой потому и разошлись, что не смогли друг другу солгать. Прости, что я и тебе не смог лгать. Что испытывал к тебе, то и в глазах было. Во мудрость-то. А на что она?

— Но если ты меня разлюбишь, — уговаривала его К., — ты, пожалуйста, подольше не говори мне правды.

— Ты сама все увидишь.

— Я мнительная.

— И высокая ростом, — улыбнулся Егор.

— Тем и интересна. Когда же я тебя увижу?

— Я уеду в Кривощеково.

— Твое место займут другие.

— Они и при мне займут. Меня это ползанье по ступенькам меньше всего волнует. Появится один большой, настоящий художник, и все «великие» сядут на задние лапки. А когда никого нет, каждая чушка гениальна. Я трудолюбивая пчела, не больше.

— Но как он появится, большой-то?

— Мы хнычем и выпрашиваем себе право на снисхождение и халтуру. Настоящий большой художник как йог: босыми ногами идет по раскаленным камням. Какими мы прибыли в Москву когда-то?! Молились на всех. Уеду.

— Я тебя люблю… — притронулась К. рукой к его воротнику. — Я тебя люблю, Телепнев. Даже сильнее, чем раньше. Я тебя всю жизнь буду любить.

— Ты мне нужна.

— И ты мне… Ты уже чужой? Ты живешь вспышками, раз — и прошло. А я разгораюсь медленно, наступило время моей нежности, а ты меня разлюбил. Я такая дура, что после тебя и завести себе никого не смогу. Мне уж никого не полюбить…

— Ты пробудила меня. Не горюй.

— И ты не горюй.

— Ничего, ничего. Уеду в Кривощеково. «Поверь, мой милый друг, страданье нужно нам…» Чьи стихи?

— Не вспомню. — Она глядела на него, ее ничто, кроме своего чувства, отвлечь не могло.

— Любимый поэт моего друга Димки. Боратынский. Он утверждает, что «Бо», а я — что «Ба…» А ты?

— А я тебя люблю, Телепнев…

2

С этого свидания К. перестала писать. В начале февраля Егор получил от нее телеграмму — «прости если можешь настроение плохое один свет в окошке наша встреча где-нибудь когда-нибудь» — и сразу позабыл свою досаду, обрадовался, что снова не может жить без нее. За что сердиться? Он жалел и любил ее, взялся прикидывать, когда освободится и позовет ее в какое-нибудь тихое место. Он медленно шел по Москве; спереди, сбоку, сзади кучились люди; сама жизнь, казалось, куда-то спешила, какая-то чудовищная нелепая нужда вертела всеми людскими помыслами, отводила своей властной рукой в сторону — на какой-то неопределенный сказочный срок — их хрупкие мечты и желания. Сердцу не было простора. Ордами, армейской вереницей спускались по эскалатору москвичи; Егор в такой же орде, лицом в спины, ехал на встречной лестнице вверх, потом совался плечом в троллейбус, и в сердитой давке сиротливо было думать о нежной любви своей, об интимных страданиях вообще. Когда его вытолкнули наружу, он пошел по тихому переулку, достал из кармана телеграмму и перечитал ее. И в тишине тотчас откликнулась другая скрытая жизнь.

На третий день появилось и письмо. В нем он не обнаружил той тоски и любви, что в телеграмме. Отписка! Что-то подневольное, расчетливое, больше старания, чем нетерпения поговорить. «Я тебя люблю сейчас особенно сильно. Все время что-то рассказываю тебе, думаю о тебе. Все ты и ты». И потом всякие новости, то, се. Ни одному слову ее он не поверил. Главное — тон! Всегда в тоне заключена вся правда. И ложь тоже.

«Конец! К черту! — ругался Егор. — Никаких!»

Ему вдруг подумалось, что его всю жизнь люди обманывали. Эта проклятая доверчивость, до могилы он будет таким. Его любили, он замечал, но обманывали, запутывали и использовали еще чаще.

Плохие мысли, проклятия несутся в иные мгновения и к людям, которых мы любим. Егор зло, жестоко отчитывал ее. В переулке совсем потемнело.