Когда же мы встретимся?

«Я уже раскладывала на вас…» — вспомнились ему слова К. в тот день в Москве, когда Владислав приставал к ней погадать на него. К. и Владислав уединились на кухне, а Егор, гример и волосатый сценарист играли в подкидного дурака. После каждого выигрыша сценарист кричал: «Я гениален во всем! Гениален в картах! Я гениален в любви! Всегда и во всем гениален!» И то и дело поправлял на руке швейцарские часы. Между тем он был интересен и даровит, но его напускной либерализм и неразборчивость в средствах гнали от него Егора на сто верст. Егор улыбался и думал, почему так долго гадает на кухне К.? Разбитый, горько-одинокий в этот месяц, Владислав еще безропотнее поддавался мистике, картам, снам и упросил, наверное, К. гадать до конца. Он вышел злой, потный, словно переставший верить в свое счастье совсем. Узкие татарские глаза соединились в нитку. Егору показалось, что после гадания она была с ним как чужая. Что же произошло на кухне?

Позднее, в декабре, Владислав сказал ему мрачно:

— Ну и нагадала же тогда мне К.!

— Что именно?

— Сказала: «Вы были несчастны и будете. Вас никто не любил бескорыстно. Я уже на вас раскладывала». И предупредила: «Бойтесь высоты». Все правильно.

— Провокация!

— Почему?!

— Она уже знала, что больше всего на свете ты страшишься высоты. Ты при ней сам говорил.

— Когда? Не помню!

— В другой вечер, когда ты гулял с нами по Москве и читал скабрезные стихи.

— Мне почудилось, что она и гадала так из-за того, что хочет на мне жениться. Мысль такая врезалась! Чо-оок! — ткнул он пальцем в висок.

Егор покраснел и, чтобы как-то спасти себя, сказал равнодушно:

— Зачем она тебе…

— Вот именно!

3

Из того же Татищева, где летом они раскрыли друг другу свою молодую мечтательность, К. прислала ему письмо в конце января, — не письмо, а звонкую горькую обиду. В Татищеве ей так ясно представилось, что любовь ее завершает свой круг. Сон кончался. Снег по самые крыши, свежее солнце за лесом, жители в валенках и полушубках, узоры на окнах создали ей другую, не ту, что летом, деревню, и оттого, что она была одна, виноватым оказалось все, даже это место. Она привезла с собой письма Егора, от первого и до последнего, и робела перечитывать их: там столько любви!

Захотелось высказать ему все, освободиться! Пусть же знает!

Уже не одна древнейшая банальность вспыхнула за короткие месяцы как святая правда, банальность, которая из книг, из чужого опыта перебралась в правду твою: «небесная любовь», «не могу без тебя жить», и вот еще: «ты разбил мое сердце». К. упрекала и тут же просила прощения, расставалась и умоляла не уходить от нее.

Следом она отправила второе письмо, которое начиналось нежно и просто:

«Ты сердишься? Мне уже легко, я тебя люблю. Ты был мне назначен. Да?»

Егор был пуст, спокоен и понимал: помочь можно кому угодно, но не К. Надо уж жить вместе — и все, иное — лишь временное утешение. Но вместе с нею он жить не хотел даже в мечтах. Все куда-то ушло, смирилось, снова жизнь выбилась из единственного круга, и казалось, что жить по-старому, без сказки, в собранном своими руками доме, возле детей и верной жены, можно и нужно.

Короткая любовь-встреча хоть раз, но ослепляет многих. Не так ли чуть не сломила любовь Никиту на нервом курсе? Его девочка жила в чужом доме за Москвой, страдала по нему, а он прогнал потому, что она отстраняла последнее и, значит, по его наивности, недостаточно любила. И они растерялись навсегда, он ее вспоминал, она ему снилась и после его женитьбы, ему хотелось где-нибудь взглянуть на нее случайно и возродить в душе былой праздник нежности и надежд. И вот он писал Егору недавно: совсем ее забыл, и на сердце ничего не сбереглось, ну ничего вовсе! Чувство навеки исчезло, и непонятно, зачем оно было? Так и у всех.