Когда же мы встретимся?

«Совесть свою потеряли! — стыдил он Чугунова. — А чужая совесть мешает вам жить. Значит, что? Растоптать ее! Вам жаль тупиц, проходимцев, конъюнктурщиков. И делаете вид, будто ничего не знаете. Да люди-то писали! Есть у вас сердце? Нету его. И не было никогда. Вы посылаете инспектора и заранее даете ему установку, с какой стороны зайти и как замять дело. Замять! скрыть! Придать значение склоки. А люди страдают… Когда я приехал, люди стали ходить ко мне. Почему? Спросите у них. Я вскакивал и бежал защищать. Вас окружили бесталанные «друзья», которым поневоле стало выгодно, чтобы в культуре все было примитивно, серо, скучно! чтобы никто не переступил их тупость! чем они будут зарабатывать себе на жизнь, если отнять у них право на тупость? — спрашивал он у Чугунова. — Все умное гибельно для них… Я могу говорить то, что думаю, говорить вслух, я ведь пришел к вам с открытой душой, мне лично ничего не надо. Без конца, изо дня в день хочется мне защищать честность! Почему же вы встречаете меня в штыки?.. — Дмитрий перевернулся, открыл глаза. Ночь, и он так одинок! и речь его вдруг бессильно погасла в тишине. И ниоткуда помощи, и все зря, зря. — В Москву напишу… поеду… добьюсь! Не может такой человек заниматься культурой. Спать, спать…»

А никак не спалось. Он потихоньку от Вани одевался, выходил вниз, стоял у подъезда и курил. От старого сада веяло таким покоем и благостью весеннего расцвета, что было еще обидней тратить свои молодые дни на борьбу с проходимцами.

В свои двадцать пять лет Дмитрий впервые столкнулся с несправедливостью, которую не мог побороть. Какой раньше был у него повод для выводов? Мизерный, с чужого опыта. Четыре года в институте он жил припеваючи, на работу в скромный уголок поехал с радостью, строил в голове идеальные планы своей деятельности. Ну, не совсем уж маниловские, кое-какую тщету человеческую подметил давно, но никогда не думал, что на доказательство простейшей общественной пользы понадобятся такие кошмарные усилия.

«В Москву, в Москву писать…» — укладывался он снова в постель и утешался, что в Москве кто-то только и ждет его, чтобы заступиться. На стене часы пробили четыре. Ваня спал как убитый.

«Хорошо ему… Спать… спать…»

Дмитрий не замечал, какие удивительные превращения происходили с ним за ночь. Он то проклинал, то просил; был и героем, и жалким ребенком, и судьей, и паникером. Крики сменялись задушевной беседой, верой в примеры из жизни великих людей. О, как заслоняли его от нищих духом величайшие люди всех веков! как подпирали его своими подвигами, мыслями, страданием! Их деяния были столь прекрасны, а речь Дмитрия до того заразительна, что неприступный Чугунов ему покорялся и сам осуждал разных халтурщиков, и тогда Дмитрий выдумывал ему прощение, оставлял его на прежнем месте… И, совершенно счастливый, с улыбкой заснул.

Пробудился от острого запаха дыма. Ваня сидел за круглым столом с сигаретой во рту и что-то писал. Без рубашки он был еще тоньше, костлявее. Женщинам нравились его большие темные глаза и быстрая красивая улыбка.

— Пойдешь?

— Нет, не пойду. Домой!

— Послушай-ка! — Ваня торопливо подсел к роялю с нотным листом. — Утром пришло…

Как…
Как нас весна закружила,
Улица, улица, восстанови
Прежних тропинок следы…

— Ничего?

— Мелодия есть. Чуть больше самостоятельности, и…

— Я отделаю. На радио просили.

Дмитрий пропел, разводил руки и закрывал глаза, подражая местным артистам.

— Почему я не музыкант? Ей-богу, у меня в башке часто возникают свои мелодии. Я бы писал что-нибудь р-романсовое. «Как нас весна закружила!» — заорал он. — Молодец. Общаешься со мной, и сразу толк.

Ваня улыбнулся.

— Если я умру и пропадут мои песни, ты один будешь помнить. И жена.

— Приезжай к нам в клуб. Сцена хорошая, устроим авторский вечер. Накроем стол, рыбкой угостим.

— Осенью. А если тебя снимут?

— За что? Я скорей сниму. Ставь кофе.

Вчера они пили целый вечер, Дмитрий стучал пальцем по столу, рассказывал, грозил, учил: «Пойми, пианиссимо (так он его дразнил), нельзя молчать, когда обижают людей!»

— Не так уж трудно жить, если на все закрывать глаза, — сказал он сейчас после чашечки кофе.

— Не будем… помолчи.

Этот Ванин жест и старание казаться взрослее только подчеркивали, что он еще мальчик.

— Не любят они тебя, Дима. Я присутствовал при разговорах.

— За что же им меня любить? Кое о ком слишком много знаю. Я прямо говорю: такой-то негодяй. А они, оказывается, вместе с Чугуновым пьют и по бабам ходят. Как же я повалю эту стену?

— Не повалишь!

— Все, казалось бы, против них: законы, указы, статьи в газетах, понятия о долге. А они… И все прощается: бабы, пьянки, меркантильные интересы. Кто, почему? Где ты взял эту кокотку?

— Привезли из Швеции.

— Как писал мне когда-то Антошка: лишь бы у нее была мордочка с обложки американского солдатского журнала. А я люблю женщин кротких.

— А я страстных!

— Сиде-ел бы уж! Слушай, а что, если я все же напишу…

— Ты у Павла Алексеевича спроси. У него опыт.