Когда же мы встретимся?

— Начать с того, — вспомнил он свою больную тему, — что меня надо посадить на скамейку против Пушкинского театра в Ленинграде. Сидит человек в очках, лысеющий, и смотрит туда, где бы хотел быть хотя бы никем. И вспоминает. Я старый вундеркинд. Застывший. Многим в детстве пророчат большое будущее. Меня отдали в художественный кружок; я походил и бросил: стало неинтересно, потому что у меня получалось лучше, чем у всех. Мне купили балалайку, я без нот мигом выучил все песни. Я бро-осил! Я запоминал наизусть страницы прозы, стихи на домашних вечерах щелкал как семечки. Ответы мои взрослым были остроумны: какой мальчик! Учительница попросила нас написать что-нибудь по желанию. Я сочинил повесть «Отважный», ее читали шесть уроков подряд. Ну, некоторые писали: «Летом я гостил у бабушки в деревне, ходил в лес…» Просто. «Это плохо, — разбирает учительница. — Это хорошо. Это отлично. А вот, дети, как надо писать. Павлик, прочти». Выхожу к доске. У-у, ребята поднялись, ого как пишет: у него «сквозь приоткрытую дверь луч света падал на ржавое перо». Ого. Меня послали выпускать стенгазету, я писал стихи, выступал и возненавидел свои способности, стал портиться. Учительница сама покупала мне билеты на встречи с знаменитыми людьми — я видел Алексея Толстого, Вересаева, молодого Черкасова. Наконец еще новость: у меня прорезался голос, я пою. «О Павлик, у тебя такой голос!» У меня был драматический тенор, я потом после армии пел в ансамбле. Я полюбил театр и решил: буду артистом! Оперу обожал! Помнил все арии, сейчас уже многое забыл, я годами ничего не слушаю, так иногда поют по радио, откуда? — не знаю. Павлик, Павлик, — носились вокруг меня. Холили все. Еще в постели — уже бегут: «Павлик, это тебе. Ты вчера «наполеон» не хотел есть, тебе, может «корзиночку»? Ленинград, интеллигентная родня. Мечта моя — жить на старости там. Две тети мои несут в школу под дождем галоши: мальчик простудится. И даже теперь приеду, попрощаюсь, они на лестницу выползут, мне за сорок, а они кричат как мальчику: «Павлик, не попади под трамвай, осторожнее! шею закутывай!» Золотое детство. Кумир в семье и в школе. И что же? Я никто! Ни-икто!

— Вас это расстраивает?

— А как же! Отбросим ханжество: человек не бывает счастлив, если что-то у него не вышло. У одного карьера, у другого — семейное, у того — здоровье. Он переживает, он уязвлен. Мы, когда читаем книги, там одни философские вопросы, мораль, идеалы, а самое-то главное для человека — его собственная удача, его место среди людей. Оно и самое простое и великое для одного-то человека, а? Разве неправда? Что толку от меня, скажем, если я неудачник? Со мной никто считаться не будет, кому нужна моя душа и порывы, верно? Я сижу в городе на спектакле «Дни нашей жизни», по пьесе Леонида Андреева, на плохом спектакле, сижу и плачу. Не только оттого, что меня трогает текст, не только. Так вот: …сцена …утраченные грезы…

— У вас шестеро детей…

— И тем не менее. Это сложно. И такая деталь: юношей я лежал в госпитале, в войну. Меня положили в клубе около сцены. Около! Не на сцене, а рядышком. Хуже нет быть около чего-то в жизни. Никто не любит, когда его обгоняют. Будут доказывать вам, что это не так, — наплюйте тому в глаза, либо он ханжа, либо всего добился. На соперничестве и тщеславии стоит жизнь.

— Гм… — мотнул головой Антошка.

— Что бы я дал — только появиться на сцене. Даже в этой нашей несчастной оперетке.

— Да зачем она вам? В таком возрасте дрыгать ногами?

— Сам не знаю.

— А женщин вы любите? — спросил Антошка.

— Негде любить, — ухмыльнулся Павел Алексеевич. — Город маленький, все узнают. Прятаться по закоулкам в моем возрасте стыдно и противно.

— Чем опасней, тем слаще.

— Вы еще не спите? Нету Димы?

Они оглянулись. Боля дымила сигареткой на пороге.

— Кто с вами? А-а, — разглядела она, — Павел Алексеевич!

— Боля, здравствуйте, — почтительно подошел Павел Алексеевич и с чувством поцеловал ручку:

— Студент… Я вас ждала. И с удовольствием вас послушаю. Все хорошо?

— Немецкий!

— Не выгонят!

— Попрошу Диму, поедем в институт, у Вани знакомых полно. Я иногда в отчаянье.

— Вам сорок два года. Посочувствуют. Ну, расскажите же!

Каждый раз об экзаменах Павел Алексеевич докладывал всюду: в хате у Дмитрия, дома, в клубе, в Краснодаре. Там, в Ленинграде, он заискивал и трепетал, здесь был именинником: «Извините, но я актер! плохой, да, плохой, но актер. У нас на театре…» Только потому, что он прозябал в провинции и выступал перед колхозниками, самый пустой актеришко вызывал в нем поклонение. Как бы ни были стоптаны каблуки его туфель и грязен воротничок рубашки, он не мог отказать себе в удовольствии нацепить бабочку. Видели бы его знакомые! Нет, нет, он не просто зритель, нет, нет, простите. Надо вот так идти между рядами, вот так любезно, «по-нашему, истинно по-питерски» благодарить за программку, вот так оглядывать ложи и ярусы: это вы, публика, а это мы, актеры.