Когда же мы встретимся?

В комнате с окошком на обрыв и на море Антошка с вниманием осмотрел холостяцкий быт Дмитрия. Друг жил скромно. Кроме стола, табуреток, кровати и полки с книгами, ничего и не было. В чашке с недопитым чаем умирала пчела. По стенам наколоты были репродукции с картин Саврасова, Корреджо, Тициана да фотографии станицы.

«Где же он? Надо же! — взял и уехал! И далеко забрался от дома… Вчетвером бы тут. Вот-вот женимся, так и не успеем пожить вместе».

На закате он кинул на плечо полотенце и по краешку обрыва пошел в сторону Лысой горы. Быстро отыскался спуск к воде. Там он купался дотемна, на мгновение пожелал, чтобы птицей перелетела к нему из Астрахани натурщица, сожгла его внезапное чувство и снова стала далекой, чужой и ненужной. Накануне отъезда он едва не предложил ей поехать вместе, но, слава богу, одумался, понял, что все тогда будет не то.

3

И пришлось ему коротать вечер, а потом и ночь с чужими людьми.

В хате он включил немецкий транзистор, распечатал бутылку коньяку, выпил немножко и растянулся на кровати. «Любовь небесная и земная» Тициана изображала венецианку в наряде и обнаженную богиню… Обе восседали на мраморном саркофаге и клонились друг к другу. Венецианка остыла, богиня еще в сетях неги и эроса. Он бы, кажется, перебегал от мудрой к беспечной и падал обеим в ноги.

Тихо вошла Боля.

— Я принесла вам молока на ночь.

— Спасибо.

— Вы, верно, и не обедали?

— Подожду Димку.

— Ради бога, скажите хоть вы ему: нехорошо опускать волосы на глаза. У него чудесный большой лоб.

— Пусть. Меньше будут любить женщины.

— Некрасиво. В былые годы мой папа, если ко мне приходили подруги и он, не дай бог, был в рубашке-жилетке, тут же закрывался и спешил что-нибудь надеть. Я не помню, чтобы у него пуговичка на воротничке была расстегнута. Я Диму всегда ругаю: «Причешитесь вы, уберите чуб!» Вы видели «Войну и мир»? Графиня обнимает сына, гляжу на руки актрисы — это руки прачки! У меня стали такие же от стирки. — Она, словно чтобы вспомнить свои руки, вытянула их перед собой, повернула ладонями вниз и опять огорчилась. — К моей маме, помню, ходила дочь знаменитой Чарской, — так у нее были руки! Такие руки приятно целовать мужчине.

— А Чарская писала бульварные романы?

— Ну, извините, пожалуйста! У нее были книги для юношества, мы зачитывались. «Записки институтки», «Княжна Джаваха».

— Как вы попали в Харбин?

— Это было давно. Мой папа служил инженером на КВЖД.

— А когда вы вернулись?

— В пятьдесят шестом году.

— Интересно, — сказал Антошка. Боля для него стала как-то занятней, чуть-чуть даже не русской, другой. — Вы присядьте.

— Я там читаю. Мой белый кот, бедняга, ушел искать место первой любви. Я уж детям подарок обещала, — кто найдет. Боюсь, убьют, он слепой и глухой.

— Когда же Димка приедет?

— Не ждите. Завтра, может. У вас хороший друг. Но как его люди обманывают! Нельзя быть таким доверчивым. Каждому что-то надо, идут, жалуются, просят, а Дима горячий, бежит за них заступаться. Один раз почувствуют, что ты добрый, — уже не слезут.

В дверь постучали, и на пороге вырос высокий небритый мужчина.

— Дима, ты в хате? Дима! — щурился он на лампочку и качался. — А это вы, Боля… А там кто? Димы нема?

— Что вы хотели, Ермолаич? — повернулась Боля к нему с вежливым недовольством.

— Зашел побеседовать. А это кто?

— Друг Димы.

— А-а! — кинулся Ермолаич к Антону. — Гость! А где ж Дима?

— В командировке Дима, — сказала Боля.

— Ну, будем знакомы: Ермолаич, печник. Не сердитесь на меня, Боля, — подошел он к ней, поцеловал руку. — Поругался со своей бабой.

— Опять?

— Да ну ее к черту! Ничем не угодишь. Загрызла, спасу нет. Начнется вот с такого, — показал он на мизинце, — а потом хоть сбега́й! И прицепится, прицепится — неохота в хату идти. Во такая порода. Дайте вашу руку, — потянулся он, — вы у меня на особом счету.

— С какой стати, Ермолаич? И не становитесь передо мной на колени, я не какая-нибудь особа.

— Нет, стану и буду стоять до утра. Накажите меня!

— За что же?

— За то, что я плохой.

— Бог с вами, Ермолаич, довольно, — отступила Боля. — На что это похоже?

— Извините, молодой человек, — приложил Ермолаич руку к груди, — я помешал? Я на войне был, немец меня в плен брал, но не мог покорить, а с бабой не справлюсь. А вы друг Димы? — спросил он так, что стало ясно его отношение к Дмитрию. — Я до Димы хожу и люблю в пьесах играть, ну если б не скандал! «Лучше бы во дворе подмел, горбыль старый!» Где Дима, догадываетесь? Ему накрутят хвоста, но и мы, — повысил он голос, — им накрутим!

— Что вы говорите, — поморщилась Боля. — Я пошла.

— Бог правду любит. Кто не хочет по-хорошему, будет ему по-плохому.

— Шесть месяцев слышу, — сказала Боля. — Поглядите, на кого стал похож Дима? А люди-то молчат. Вы хоть бы пожалели. Ему это меньше всех нужно. Нет, вы его настраиваете, настраиваете…

— Не я настраиваю. Дело всех касается…

— Не хочу я больше слышать об этом, Ермолаич, — сказала Боля. — Я одно вижу: больше всего Диме достается. Мне жаль его, он так переживает, приходит, на нем лица нет.

— Мы Диму не бросим, — сказал Ермолаич.