Когда же мы встретимся?

Потом в Суздале, натосковавшись без друзей, ни о чем он столь не мечтал, как о встрече. Стоял январь, съемки растягивались до тепла, и он звал Димку к себе, в Суздаль, где все говорило сердцу о том, что они любили. «Вечная несправедливость судьбы! — горевал он. — Я в Суздале, а Димки со мной нет. В самый бы раз пожить вместе. Не приедет. Не то что раньше».

Прощались тогда ненадолго и обманулись. Шли к Никите, хвалили друг друга, наслаждались согласием.

— Меняй четыре стены, — уговаривал Егорка, — еще насидимся, Мисаил уверяет, как женитесь — все: семья отнимет свободу. «Войну и мир» мне совал, князя Андрея цитировал: «А главное — никогда не женитесь, мой друг!» Москва тебе во так нужна! Потрешься, актеров увидишь, осмелеешь. Не затеряешься — заметят. И я к тому времени вернусь, отрывки будем готовить на пару. Гении мы или дураки — никуда нам теперь друг от друга не деться. Что молчишь?

— Не чувствую в себе силы. Ты меня всегда хвалишь. И детству моему завидуешь, и в баскет я лучше играл, и Бобчинский я был лучше, чем ты Добчинский. А все наоборот.

— Да ты талант! — кричал Егорка в сквере. — Обаяние! Антошка в Ленинград перебирается, рядом. Вместе надо! Теплее.

Димка верил и не верил другу. Он тянулся за ним, читал те же книжки, но был робок и не уверен в себе. Егорка постоянно уничижался, и получалось, что все вокруг были лучше его. Егорка рассказывал ему о Москве, и Димка завидовал. Не догнать друга, он пошел и пошел вперед.

Никита купался в ванной, дверь открывал братишка Саня, такой же узкоглазый и флегматичный.

— Скотина! — крикнул Егорка. — Ты же обещал пойти со мной в шестую баню! Ты меня такого удовольствия лишил.

— Димок! — отозвался Никита. — Покажись!

— Здравствуй, мой хилый друг! — оживился Димка. — Антошка приезжает, ты не очень распаривайся. К трем часам пойдем через Обь. Двадцать пять градусов!

— Прекрасно! Он мне тоже написал. Егор, подай синюю майку, на стуле. Чайку поставь, матушка в вечерней школе.

— Слушаюсь, барин.

— Ну да это, вылазь, должно быть, — скопировал Димка учителя Сергея Устиновича. — Ну да это, пора.

— Изобрази, изобрази, Димок.

— Ну да это, классики, — начинал Димка, — ну да это, классики любили, должно быть, писать про дружбу. В то время, ну да это, дружить было трудно. Кто мне скажет, почему в то время дружить было трудно и что хотел, должно быть, выразить в «Послании Чаадаеву» бессмертный, это, должно быть, поэт? Должно быть, поэт.

— Очень похоже.

— Ну да это, тогда далеко было друг к другу ездить, — помогал Егорка. — На санях, без трамваев.

— Какую, ну да это, глупость ты говоришь! За дверью, это, у меня будешь, должно быть, шутить. Или мать приведешь. Нет матери, веди сестру, должно быть. Пушкин за него жизнь отдал, а он, ну да это, до двадцати лет будет из резинки стрелять.

— А еще, — вылез из ванной Никита, — Устиныч так говорил: «Ну да это, по вечерам мать Некрасова была чуткая и образованная женщина!»

— Вот почему Егор наш писал прекрасные сочинения. По таланту близок к Устинычу.

— Началось! — воскликнул Егорка. — Завтра с Антошкой совсем меня доконаете. Я тупой, не остроумный, пользуйтесь, змеи.

— Мга-а, — подошел Никита, обнял Димку, поздоровался. — Расскажи, Димок, что тут в Кривощекове? Сурикова здесь? Девчонки нас помнят? Спортом занимаешься?

— К Оби пойдем, все узнаешь… — сказал Димка. — Давайте попьем чаю и пешком…

— А хорошо! — поднял руки Егорка. — Опять я спать не буду, Что нам? Откуда мы знаем, когда еще выпадет быть вчетвером? Сразу! Да еще на родине. Где у тебя гитара, Никита?

— Саня! — крикнул Никита братишке. — Подай этому бездарному актеру гитару!

— Смейтесь, наглецы, — подстраивался Егорка, — я сегодня добр, можете издеваться над маленьким глупым Егором. Что вам? Заказывайте, барин.

— Что Лизе пел…

— S’il vous plait. Je suis d’accord pour tout…[1]

Ночка надвигается,
Фонари качаются,
Ворон ударил крылом!
Налейте, налейте мне
Чарку глубокую
Пенистым красным вином!

Эх, да подведите

Коня мне вороного,
Крепче держите под уздцы!
Едут с товарами в ночь из Касимова
Муромским лесом купцы.

— Люблю эту рыжую зануду, — тихо и серьезно сказал Димке Никита. — Самый счастливый из нас.

— Что ты там шепчешь ему?

— Говорю, какой ужасный ты тип.

— Точно, — согласился Егорка. — Маленький глупый Егор! Морды! — передразнил он Мисаила. — Вы меня забудете?

— Ха-ха! Чаю ему налейте! — закричал Никита. — Половой, чаю!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .