Кого я смею любить. Ради сына

свой героизм восхитительным, облизывала ложку и говорила:

— Жизнь состоит не из одних удовольствий. После такой горечи все покажется сладким.

А однажды, воспользовавшись тем, что мы остались наедине, она прямо сказала:

— У вас невеселый вид, Даниэль. У каждого свои болячки, но у вас, видимо, печень разыгралась не на

шутку. Я не люблю вмешиваться в чужие дела и не стану больше заводить разговор на эту тему. Но если мои

слова могут принести вам хоть какое-то облегчение, то я должна сказать, что считаю вас порядочным

человеком.

Один и тот же шаг делал меня порядочным в глазах одной, непорядочным в глазах другой: слабое

утешение.

А удар был тяжелым. Моя любовь к Мари, пусть даже я любил не слишком пылко, тянулась очень долго.

Теперь, когда я ее покинул, за ней оставалось бесполезное право принесенных в жертву: право умерших терзать

душу воспоминаниями. Я видел ее одинокой, припадающей на свою больную ногу, я слышал, как она горько

клянет себя за свою доброту, за то, что позволила в этом возрасте старому дураку соблазнить себя. Я презирал

себя, как она это и предвидела, забывая о том, что презирал бы себя еще больше, если бы пожертвовал своими

детьми. Я изводил себя упреками — словно дал обет вечного покаяния, подобно тому как другие дают обет

бедности, — не смея признаться, что у этих упреков была своя оборотная сторона. Ведь долгие годы я обещал

себе, что женюсь на Мари, когда окончательно завоюю сердце Бруно, когда он сможет вынести такое

испытание. Но он не смог его вынести. И теперь, именно потому, что я не захотел пойти против его желания, не

связал свою жизнь с Мари, сердце Бруно принадлежало мне — полностью принадлежало мне. Это был

последний подарок Мари.

И он это знал. Однако не хотел показывать, что знает о принесенной мной жертве, не хотел обращаться со

своим отцом как с больным. Но когда я смотрел, как он беззаботно валяется голышом на песке в короткой тени

поникших от жары вязов или плещется в тихой прозрачной воде, я чувствовал себя вознагражденным. Он был

весь день тут, рядом со мной.

Ко времени нашего возвращения я немного успокоился, хотя и не полностью излечился. Конечно, меня

тревожила мысль, как я появлюсь в лицее. Я прежде всего зашел к директору, который, скрывая свое

неодобрение под маской простодушия, воскликнул:

— Итак, ваша приятельница покинула нас?

Мое молчание открыло ему глаза.

— Значит, вы ничего не знали? Она сама просила о переводе и получила назначение в Перпиньян.

Я вышел, испытывая одновременно и грусть, и облегчение. Мы с Мари погубили нашу любовь; такие

раны не скоро заживают, они еще долго кровоточат. Я освободился даже не от Мари, а от какой-то частицы

своего я, от необходимости стать мужем, ведь судьба уготовила мне роль отца.

Весь этот год прошел под знаком отцовской любви, которой, вероятно, я мог бы найти лучшее

применение, и иногда я даже спрашиваю себя, не предал ли я ее в конечном счете. Да, я был отцом и всегда

останусь им, самым верным, самым преданным, настоящим пеликаном. Но отцом скольких детей?

Я сказал, что нас осталось шестеро. Но это только так говорится. Наша шестерка распалась. Фактически

она состояла из одного (Мишель) плюс одна (Луиза) плюс двое (Мамуля и Лора) и плюс двое (Бруно и я).

Вернувшись из Англии еще более самоуверенным, чем прежде, с новой стрижкой бобриком (архангелу

надоели его слишком красивые волосы), Мишель стал слушать в лицее курс элементарной математики и с

каждым днем проявлял все большую решимость оторваться от семьи. Он умел сам организовать свой рабочий

день, все свободнее располагал собой по воскресеньям, держался все более независимо, предоставлял нам лишь

честь присутствовать при рождении его блестящей карьеры, заботу оплачивать ее и радость сознавать, что его

самостоятельность дает ему куда больше, чем наши советы.

Что до Луизы, то она пользовалась такой же свободой, какая была дана ее брату (ее вечный припев: ведь

мы с ним ровесники, папа), и послаблением родительской власти, из-за чего в наши дни дети в восемнадцать

лет уже мнят себя взрослыми; ее нисколько не огорчил вторичный провал на осенних экзаменах. Она спокойно

заявила, что вообще предпочла бы бросить учебу, поскольку эти знания не пригодятся ей в будущем, и что ей

хотелось бы как можно скорей зарабатывать себе на жизнь. Но при первом же упоминании об избранной ею

профессии манекенщицы нахмурились брови по обе стороны улицы, и Луиза, так и не найдя у нас поддержки,

вынуждена была провести еще год в лицее. Для нее, конечно, так же как и для Мишеля, мой разрыв с Мари

означал мое поражение в своеобразном поединке двух противоборствующих сил, и это придавало ей смелости.

Она позволяла себе все больше, но действовала со свойственными ей вкрадчивостью и упрямством, оставаясь

внешне все такой же ласковой кошечкой, неслышно ступающей на своих мягких лапках. У нее, как и у Мишеля,