Кого я смею любить. Ради сына

выгоду из провала Луизы, я мог бы воспользоваться успехом ее брата, который сегодня, возможно, оказался бы

более сговорчивым, чем обычно. Впрочем, Мишеля трудно застать врасплох, его почти невозможно растрогать.

Когда мне единственный раз удалось вызвать своего старшего сына на откровенный разговор, он решительно

заявил:

— Скажу тебе прямо, папа, лично я — против. Для тебя этот брак — попытка заново устроить свою

жизнь, но, кроме тебя, это никого не устраивает.

И он даже добавил:

— И потом, мне кажется, ты сам об этом пожалел бы.

Хуже всего то, что он прав. Мари сказала мне однажды: “На всех не угодишь”. И она тоже была права:

угождать всем — значит не угодить никому.

Я выхожу из дому и иду куда глаза глядят, чувствуя себя бесконечно одиноким. Ну что ж, подведем итог.

Я — глава семьи, я мог бы жениться на Мари, не посчитавшись с мнением детей, поставить их перед

свершившимся фактом. Я мог бы в случае необходимости переехать в Вильмомбль, оставив Лору в Шелле, как

если бы я развелся с ней. Но зачем мне раззадоривать себя этими “бы”? Я мог бы… я мог бы… Я ничего не

могу. Я прошел всю улицу и сейчас, погруженный в свои мысли, медленно, почти машинально иду по

набережной в направлении моста Гурнэ. Около самой остановки меня догоняет двести тринадцатый автобус.

— Папа! — слышится срывающийся голос.

И Бруно, который сегодня возвращается из лицея на два часа раньше обычного, спрыгивает с подножки.

— У нас отменили вечерние занятия, — объясняет он. — Я видел списки. Их вывесили во дворе. Луизу

срезали?

— Да, срезали, если можно так сказать… Хотя мне кажется, она цветет ярче прежнего.

Бруно смущенно улыбается, обнажая ряд ровных, белых, почти прозрачных зубов.

— В ее возрасте это нормально.

Он произносит слова с какой-то особой, неуловимой интонацией, мне слышится в них и презрительное

отпущение грехов, и братское сочувствие, и безмятежность. Бруно, видимо, унаследовал от своей бабушки

склонность к двусмысленным фразам. Конечно, цвести и любить полагается в возрасте Луизы, но не в моем.

Бруно, вероятно, и в голову не приходило сказать нечто подобное, но, когда вас гнетет какая-то мысль, вам

поневоле всюду чудятся намеки. Бруно спрашивает, и опять я приписываю его словам особый смысл:

— Ты снова уходишь?

Нет, я шел, задумавшись, без всякой цели. Но это “снова” мне приятно. Я опускаю руку на его плечо.

Несколько лет назад как раз где-то в этих местах я впервые опустил свою руку на плечо этого мальчика, в ту

пору оно было куда ниже и слабее. А что, если солгать?

— Да, я шел в Вильмомбль.

Плечо Бруно как-то сразу сникает.

— Но раз уж мы с тобой встретились, давай-ка еще разок поговорим о Мари.

Мы идем рядом, сворачиваем к мосту — там никто не помешает нашему разговору. Я не спускаю взгляда

с резиновой лодки, которая кружится на одном месте, попав в водоворот на середине Марны. Начать разговор

мне сейчас не легче, чем гребцу справиться с течением.

— Отцу, когда он собирается жениться, не принято спрашивать разрешения у сына. Но я все-таки хотел

бы узнать твое мнение.

Бруно останавливается, перевешивается через перила и отрывисто, на американский манер, свистит,

показывая пальцем на воду, где медленно проплывает что-то черное.

— Видел? — спрашивает он. — Вот это да!

И без всякого перехода:

— Я не могу тебе запретить. А жаль…

Рыба попадается на крючок. И лодку затягивает под арку.

— Жаль, — повторяет Бруно, — нам было так хорошо.

Отрывистые, короткие фразы становятся его стилем. Всего одно наречие, а я полностью вознагражден.

“Ты любишь меня меньше…” Мальчик, который еще недавно считал себя обиженным, теперь говорит, что ему

было хорошо с вами; мосье Астен, вы, кажется, преуспели. Преуспели… Но сейчас ваши завоевания снова под

угрозой.

— Если б это была хотя бы Лора, — добавляет Бруно.

Снова короткая, неполная и в то же время такая многозначительная фраза: Бруно любит свою тетку, он

настолько к ней привязан, что, если б это была она, он разрешил бы мне жениться. Для него Лора не

единственный довод, как для Луизы и Мишеля. Он предпочел бы, чтобы отец принадлежал только своим детям.

Страсть к самокопанию, из-за которой я терзаю всех медлительностью своих ответов, помешала мне вовремя

сказать нужную фразу, и, пожимая плечами, я говорю ее сейчас:

— Я не могу приказывать своим чувствам.

— Представь себе, папа, я тоже, — с живостью откликается Бруно.

Он поднимает голову и старается перехватить мой взгляд, обращенный к Марне. Теперь уже не я

пытаюсь в чем-то убедить Бруно, а он короткими, весомыми и в то же время совсем еще детскими фразами

убеждает меня:

— Знаешь, мне очень хотелось бы сделать тебе приятное, папа, но я никак не могу себя перебороть.

Мадемуазель Жермен, ну, как бы тебе сказать… Она бы заняла наше место, и потом, с тех пор как умерла мама,

ты привык всегда быть с нами, и тебе ведь тоже будет нелегко…

Этот маленький плут решительно защищает свои интересы, хотя отстаивать свои права должен был бы я;