Кого я смею любить. Ради сына

опозданием женился на одной из них), Лора, задержавшись на минуту в дверях, решительно сказала мне

скороговоркой:

— Не сердитесь, Даниэль. Вы должны понять, что я не одобряю поведения мамы. Вы вольны в своих

чувствах.

Конечно, я волен в своих чувствах, но что-то уж очень часто стараюсь я себя в этом убедить, и, видимо,

только эта мысль позволяет мне еще держаться. Ведь до сих пор мое продвижение вперед равнялось нулю, а

потери были понесены серьезные. После третьего визита Мари надоело ощущать вокруг себя пустоту, и теперь

я по четвергам отправлялся в Вильмомбль, где ждали меня то нежность, то упреки Мари. Она не отказывала

мне в любви, но с каждым разом наши отношения все больше напоминали скучные супружеские обязанности.

Мари страдала от этого гораздо больше, чем я, меня даже устраивала подобная покорность судьбе. Она

постоянно напоминала мне об установленном нами сроке: “Полгода, Даниэль, полгода. Я не хочу превращаться

в твою привычку”. Мари словно перепутала роли — из моей старой и верной наперсницы она превратилась в

одну из тех одиноких женщин, которые яростно пытаются реабилитировать себя с помощью обручального

кольца, причем особенно пылко этого добиваются зрелые женщины, ведь молоденьким девушкам могут еще

подвернуться другие возможности; она без конца возвращалась к этому больному для нее вопросу, мягко, но

неотступно, донимала меня своими разговорами, делая это весьма неловко, не понимая, что, вместо того чтобы

придать мне сил, она только подтачивала мою решимость. Горячее железо от воды закаливается, холодное —

ржавеет. Бесконечное пережевывание одного и того же оказывало подобное же действие на наше решение.

Дела в Шелле шли и того хуже. Мамуля или злобно молчала, или изощрялась в намеках. Заметив,

например, что кожа на лице у меня раздражена, как часто бывает после бритья, она многозначительно

спрашивала: “Сыпь все еще не прошла?” Лора обезоруживала меня своим видом перепуганной курицы, на

которую даже не поднимается рука. Мишель все больше утверждался в своем отнюдь не лестном мнении об

отце. Луиза, воспользовавшись моим примером, теперь уже не скрывала своего романа с Руи, а я, надеясь

сделать из своей дочери союзницу, закрывал на это глаза и внушал себе, что ее кокетство носит вполне

невинный характер. Бруно казался подавленным. Счастье еще, что он окончательно не отошел от меня, хотя,

конечно, и ближе за это время я ему не стал; сам же Бруно, напротив, с каждым днем становился мне все

дороже, особенно сейчас, когда он все с большим интересом присматривался ко мне, к своему отцу, который так

было сблизился с ним, а теперь снова отдаляется, бросает неоконченной партию, где, как он теперь понимает,

ставкой была сыновняя любовь. Я уже не говорю о тайных совещаниях. У меня нет привычки подслушивать

под дверью, но двери слишком тонки. В разговорах детей снова появляется ненавистное мне местоимение: “Он

что, снова отправился туда?” А как-то в воскресенье, в доме тещи, мне довелось услышать и такое: “Лоре надо

бы уехать на месяц, — предлагает Мишель. — Тогда бы он понял, легко ли ее заменить”. Мамуля не очень

уверенно отвечает: “Да, конечно… Но кто место покидает, тот его теряет”. А потом, словно из глубины колодца,

доносится голос Лоры, которая, как бы выдавливая из себя слова (они для меня точно глоток свежей воды),

глухо произносит: “Нет, он волен в своих чувствах. И все это походило бы на шантаж”. Легко было догадаться,

что следовало за этим, хотя ее слова потонули в осторожном шепоте: “Ваша тетя… она слишком добра… С этим

надо кончать…”

С этим действительно надо было кончать. Я не мог думать ни о чем другом, жизнь становилась просто

невыносимой. Уже четыре часа, а я все еще жду. Ни Мишель, ни Луиза не позвонили по телефону. Ни Мишель,

ни Луиза не бросились ко мне в гостиную. Хотя они уже вернулись. Я видел в окно, как они прошли в дом

Мамули. Это было частью их заговора: подчеркнутое внимание к бабушке в ущерб отцу. Но вот открывается

калитка. Лора, на этот раз уже причесанная (обычно она причесывается в самое неподходящее время, она

вспоминает об этом, когда у нее переделаны все дела по дому, а это чаще всего случается к вечеру), медленно

переходит улицу. Даже гравий не хрустнет под ее ногой, даже калитка не скрипнет от ее прикосновения.

— У Мишеля все благополучно, — говорит она. — Идемте туда.

Весьма краткое сообщение. Понимать его следует так: Луиза провалилась, и мадам Омбур вызывает

мосье Астена отнюдь не для того, чтобы высказать ему свой восторг. Я тянусь за Лорой, как на буксире; едва мы

выходим за калитку, как на меня обрушивается ураган истерических криков моей тещи, разносящихся по всему

кварталу.

— Какой толк от того, что ваш отец преподаватель! — надрывается Мамуля (моя профессия никогда не

вызывала у нее особого восхищения). — Ведь стоило ему серьезно позаниматься с Луизой, и она, конечно,