Кого я смею любить. Ради сына

малодушие. Надо отдать тебе справедливость: ты столько лет топчешься на одном месте и все-таки не падаешь

духом.

Она уже натягивала перчатки. Она как-то сразу постарела, а главное сникла, странно не походила на

самое себя. Может быть, я только потому и не падал духом, что благодаря ей в Вильмомбле я прикасался к

какой-то другой жизни, и это была та своеобразная вакцина, которая спасала меня от желания бежать от этой

жизни. Но, может быть, здесь и кончалась ее власть. Теперь она стала моей любовницей и у меня появились

обязательства по отношению к ней. Подобно тому как у меня были обязательства перед Мишелем, Луизой,

Бруно, Лорой, Мамулей, своими учениками, — и они располагались в порядке их значимости. Одни из этих

обязательств явно подчиняли себе другие.

— Бедная моя Мари, — пробормотал я, — как же нам с тобой не повезло!

Тому, кто вовремя не сумел схватить свое счастье, так никогда в жизни и не повезет. Я хотел было сжать

ее запястье, где между перчаткой и рукавом поблескивал тоненький браслет черненого серебра. Но, увидев за

стеклянной дверью галстук в горошек, упрямый подбородок и серые глаза Бруно, я тут же отдернул руку. В его

глазах я прочел нечто большее, чем тревогу: только ревность могла так зажечь его взгляд. Ревность! Леденящая

радость затопила меня.

— Держись! По крайней мере, вопрос поставлен, — прошептала Мари, взяв себя в руки.

Вопрос действительно был поставлен, создана соответствующая атмосфера, я сам этого желал; но теперь

мне вдруг сделалось страшно. Я позвал детей, чтобы они попрощались с Мари. Из вежливости они выдавили из

себя два-три слова, но, казалось, слова эти доставались им мучительно, словно им выдирали зубы. Мне

пришлось одному провожать Мари, пересечь с ней посыпанный гравием двор, со смущенным видом пройти

перед засевшей на своем наблюдательном пункте Мамулей, которая намеренно отодвинула горшок с цветами и

кивнула нам с насмешливой улыбкой, слишком ясно говорившей, что она думает об этой интриганке и

попавшемся ей на удочку простаке. Вернувшись, я увидел замершее в молчании, словно на смотру, все свое

семейство. Они пытались скрыть неодобрение, но на их вытянутых лицах было написано “пронеси, Господи”,

— ну прямо беженцы сорокового года, заслышавшие вой сирены. Я прошел, задыхаясь от смущения, порылся в

кармане и извлек оттуда совершенно ненужный мне платок.

— Прозевали матч Франция — Югославия, — наконец мрачно проговорил Мишель, обращаясь к Лоре,

которая с непроницаемым лицом неподвижно застыла в своем бессменном фартуке.

Бруно подошел к телевизору.

— Может быть, еще успеем посмотреть конец второго тайма, — произнес он. — Ты ничего не имеешь

против, папа?

Все взглянули на него с укором, словно, заговорив со мной, он предал остальную часть семьи. Я покачал

головой, и Бруно уселся возле меня. На его лице по-прежнему была написана тревога, но тревога, полная

участия и дружелюбия, действующая куда сильнее, чем суровость Мишеля и недовольная гримаска Луизы; и

владевшая им тревога все сильнее завладевала и мной. Задернули занавеси, стадион в Коломб предстал перед

нами как раз в ту минуту, когда нападающие югославской команды забили гол, но Бруно не крикнул как обычно:

“Готов!” Он ерзал на стуле, посвистывал сквозь зубы. Он наклонялся ко мне, словно принюхивался, желая

убедиться в моем присутствии, убедиться в том, что я дышу тем же воздухом, что и он. Он не мог скрыть свою

боль; она радовала меня, хотя я знал, что она обернулась бы для меня настоящей опасностью, если бы он только

понял, на что я готов пойти, чтобы избавить его от страданий.

Г Л А В А I X

Два часа дня, я сижу в пустой гостиной, проверяю последние сочинения за этот год и жду. В короне из

пластмассовых бигуди в комнату входит Лора. Она спрашивает:

— Ну как, результаты уже известны?

— Нет, Мишель еще не звонил.

Она выходит. Будь на голове Лоры даже золотая корона, ее, вероятно, не меньше ужасала бы мысль, что в

ней самой причина всех моих неприятностей. Надо отдать ей справедливость: она держится лучше всех нас.

Эти три месяца она всем своим видом словно просит прощения за то, что существует; она старается избегать

тайных совещаний, на которых куются планы ее защиты, отсиживаясь то в одной, то в другой кухне. Она

выводит из себя Луизу, которая черпает законченные представления о правах своего пола в женских

еженедельниках и, глядя, как Лора до блеска начищает плиту, кричит ей, вызывающе выставив грудь:

— Смотреть на тебя больно. Пойми ты, что Золушки теперь не в моде.

Может быть, Лора все-таки надеется, что рано или поздно зола пригодится, чтобы дописать серую

картину моей жизни. К тому же не велик риск приносить себя в жертву, когда твердо знаешь, что твои

защитники не отдадут тебя на заклание. И все-таки однажды после очередного замечания Мамули в адрес

некоторых чрезвычайно навязчивых, хотя далеко уже не первой свежести дам (Родольф наконец с большим