Кого я смею любить. Ради сына

— Non licet omnibus adire Corinthum 1.

— Не расстраивайся, папа, — утешает Луиза.

— Конечно, не стоит из-за этого, — говорит Мишель.

В их молчании мой приговор. Бедный папа, он делает все, что может; правда, может-то он немного. Тсс!..

Не будем огорчать его. Но мы — я, Мишель, из породы сильных, и я, Луиза, из породы прекрасных, — мы

добьемся большего. Сильный встает, Прекрасная вертится на своих каблучках. Они уходят в вестибюль,

совещаются, снимают телефонную трубку. Я уже давно заметил, что, хотя между ними нет почти ничего

общего, если не считать беспредельной веры в будущее и сознания собственной силы, которая у одного

сосредоточена в упрямом бычьем лбу, а у другой — в стройных ножках газели, они прекрасно понимают друг

друга. Когда Мишель обращается к Луизе: “Эй, сестренка”, — тем особым тоном, каким он разговаривает

только с ней, приятно сознавать, что и ему ведомы нежные чувства, что и он не такой уж сухарь. Правда, куда

менее приятно сознавать, что они сейчас сговариваются за твоей спиной. Вот они уже набирают номер

телефона, кричат, передают друг другу трубку, перебивают друг друга, я слышу то низкий, то высокий голос.

1 Не всем дано побывать в Коринфе ( лат.).

— Мари?.. Это близнецы… Близнецы Астены, конечно! Как будто есть еще другие в этих краях… Мы

тоже как раз не знали, что делать, и подумали… Ну что же, это очень здорово, мы согласны… Пластинки? У нас

тут целый винегрет: Беше, Берклей, Лафитт, Остервальд, Джилеспи, Доджет, Холидей — всего штук тридцать,

но из них десять, имей в виду, совсем заиграны… Мы что-нибудь прихватим с собой перекусить… Ну, порядок,

заезжайте за нами.

И наши близнецы, немного смущенные, появляются в гостиной.

— Лебле сейчас заедут за нами, — сообщает Луиза. — У них вся компания в сборе. Ты дашь нам

половину курицы?

— Я захвачу пластинки с джазом! — заявляет Мишель.

Выражение лица Бруно снова меняется. Теперь сомнений нет — он остался за бортом. Выражение лица

мосье Астена выдает его неприкрытое разочарование, но он тут же берет себя в руки и говорит:

— Идите, идите!

Они целуют меня. Бросаются к холодильнику, к шкафу с пластинками. Не надо расстраиваться, Бруно со

мной. Да и, по правде говоря, среди моря песков я был бы похож на усталого верблюда. Ничего не поделаешь,

два разных поколения; даже братья и сестры, если между ними разница в несколько лет, не могут развлекаться

вместе — это старая, неопровержимая истина. Вот почему многие добропорядочные семьи, вместо того чтобы

развлекаться, раз в неделю мужественно скучают вместе и в утешение себе называют этот день воскресеньем.

Пусть уж лучше мои птенцы веселятся так, как им нравится. Растерзав курицу, близнецы возвращаются с

промасленным пакетом. Кажется, они прихватили и бутылку вина. И вот звонок.

— Уже, — мрачно говорит Бруно.

Две, три, четыре, шесть голов выглядывают из-за прутьев решетки (из-за прутьев клетки, думаю я совсем

не так спокойно, как мне бы хотелось).

— А что это за девочка в голубом платье? — спрашивает Бруно, ему безумно хочется увязаться за

старшими, и он потому петушится, стараясь показать, что уже не маленький, хотя в обществе девушек он

немеет.

— Это Одилия, кузина Мари, ей шестнадцать лет, она живет в Старом Шелле, — торопливо объясняет

Луиза.

— Стозан!

“Стозан”, что сокращенно значит: “стоило бы заняться”, — словечко, распространенное среди местной

молодежи, выражающее откровенное восхищение. Отметим еще: употребляя его, Бруно как бы дает понять, что

он далеко не младенец. Но Луиза даже не расслышала, что он сказал, она уже открывает дверь, машет друзьям

рукой. Мишель идет им навстречу, но он гораздо более сдержан. Бруно с отчаянием смотрит на меня. Ему, как и

Одилии, шестнадцать лет, и я мог бы сказать: “Почему бы вам не взять с собой Бруно?” Но я молчу. И они не

берут с собой Бруно. Близнецы присоединяются к этой шумной компании, и до нас доносятся радостные крики

и смех. Луиза пожимает руку Руи (это с ним я тогда видел ее на набережной Марны) с той дружеской

небрежностью, которая меня сразу же успокаивает. Она уже переросла его и знает себе цену. Мишеля тут же

окружают со всех сторон. Он на целую голову выше девушек, несмотря на их высокие прически; он плывет

среди них, словно пловец среди водорослей. Он тоже себя не продешевит. Шаги, шум голосов удаляются куда-

то направо. Вот мы и одни. Бруно, который не может даже и вообразить себе, что, промолчав, я согрешил

сознательно, этот невинный ягненок, который думает, что я согрешил по неведению, грустно блеет:

— Что же мы теперь будем делать?

Все, что он пожелает. Меня уже мучают угрызения совести. Но не ослышался ли я? Снова звонят? Кто

этот толстощекий гномик, который просовывает в дверь свой круглый нос?

— Мосье Астен?

Видимо, пришли ко мне. Я узнаю “Ксавье из дома 65”.

— Мосье Астен, папа спрашивает, не отпустите ли вы с нами Бруно. Мы едем на экскурсию, ее