Кого я смею любить. Ради сына

Возможно, Луиза была окрылена своим недавним успехом — ее показывали по телевизору, — возможно, она

чувствовала себя более независимой, пребывая в состоянии почетного междуцарствия после

непрокомментированного исчезновения мосье Варанжа, но она буквально отчитала меня по телефону. В ее

студии, куда она ни разу меня не пригласила (да я и сам бы туда не пришел), теперь был телефон: “Дориан” —

дальше не помню как, я никогда не набирал ее номера, она же раза два-три в неделю звонила нам, болтала

всякую ерунду и, кстати, справлялась, что поделывают ее родственники в своей старой лачуге. Между двумя

покашливаниями на другом конце провода я услышал пророчества своей дочери: она заявила, что очень, очень

любит Бруно (и это действительно было так), но что бедняга скоро совсем увязнет в этой истории, что он

окончательно потерял голову и что никто не хочет прийти ему на помощь, а, напротив, ему даже разрешают

мечтать о девушке — ничего не скажешь, очень миленькой, но уж очень незначительной и у которой, конечно,

нет за душой ни гроша. И я начал понимать, что девицам, которые сами предпочитают жить без всякого

надзора, доставляет немалое удовольствие требовать надзора над другими и что даже смелые искательницы

приключений далеко не все ставят на карту и, когда вопрос касается денег и положения в обществе, порой в

душе остаются безнадежными мещанками.

Что же касается моего младшего лейтенанта, которого я навестил в Фонтенбло, то он встретил меня с

кичливой самоуверенностью; благодаря своим офицерским нашивкам он держался с великолепной

непринужденностью, а в ответ на мои намеки, касающиеся планов Бруно, откровенно рассмеялся. О причине

его смеха нетрудно было догадаться. Итак, его брат мечтал о девушке, которой сам он пренебрег, которую он

мог бы за ненадобностью отбросить прочь. В сущности, его это мало трогало, так же как и будущее Бруно,

которое теперь окончательно утверждало его, Мишеля, превосходство.

— Мелкий служащий ведомства связи, зять проходимца из парижского предместья, — трудновато же мне

будет с такими родственными связями подыскать тебе достойную невестку. Во всяком случае, постарайся

оттянуть это событие. А впрочем, я сам поговорю с ним при первой возможности.

Такая возможность представилась через несколько дней, но воспользоваться он ею не смог. В первое

воскресенье октября я сидел один в гостиной, поджидая всех и никого — таков теперь был мой удел, — как

вдруг я услышал, что из сада меня зовет Лора. За эти пятнадцать лет она так привыкла что-то постоянно носить

из дома в дом, что даже сейчас, в полном смятении, выскочила на улицу с подносом в руках, держа его прямо

перед собой. Я осторожно взял у нее поднос.

— Умерла мама, — проговорила она.

Под взглядами соседей, которые сбежались на ее крики, я отвел Лору домой. В комнате пахло мятным

отваром.

— Я только собиралась взять у нее чашку, — проговорила она, — и вдруг…

Разбитая чашка валялась на полу в маленькой лужице, которая впитывалась в щели паркета. Мадам

Омбур пристально смотрела в потолок, откуда спускались ее веревочки. Подбородок ее отвис, словно она в

последний раз зевнула от скуки. Я не спеша достал из верхнего кармана пиджака белый шелковый платок, над

которым часто посмеивалась эта достойная дама, считая, что такие платки уже давно вышли из моды, и

почтительно подвязал ей подбородок, вспомнив при этом чуть ли не с улыбкой одно из ее любимых изречений:

“Лишь когда вы подвяжете мне подбородок, дети мои, я перестану говорить вам горькую правду”.

Почти тотчас же пришел Бруно, один; он сначала страшно побледнел, но быстро взял себя в руки,

побежал звонить брату и сестре, старался изо всех сил помочь Лоре, которая, тоже превозмогая себя, что-то все

делала, приводила что-то в порядок, тихонько всхлипывая.

На следующий день снова все тот же Бруно занялся выполнением всяких формальностей: оформил

целую кучу бумаг, договаривался о похоронах, составлял извещение о смерти, помогал уложить бабушку в гроб,

принял человек пятьдесят, которые приходили выразить нам свое соболезнование и повторяли одни и те же

слова, обычно произносимые после смерти тяжело больного человека: “Для нее это было избавлением от

страданий” (следовало понимать: и для вас тоже, мои бедняжки!).

В среду утром под веселыми лучами неяркого осеннего солнца, которое словно отдавало последние

почести усопшей, Мамулю опустили в семейный склеп Омбуров, где уже покоились майор, Жизель, дедушка,

бабушка и тетка… Мишель в новой форме, с черной повязкой на рукаве открывал траурное шествие, за ним

следовало гораздо больше народа, чем я ожидал. Луиза в трауре была прелестна. Обе семьи Лебле в полном

составе явились с моей будущей невесткой, она была сегодня бледна, что вполне соответствовало

обстоятельствам; и мне было даже приятно, когда, пожав сначала руку Мишелю, она поцеловала Бруно, Лору и