Кого я смею любить. Ради сына

романтичность, гортанный приступ, с которым она порой шептала, раздвигая мне пальцы:

— Рука, как плющ, Изабель! И у тебя тоже…

* * *

Надо думать, что у мамы такой руки не было. Но я вовсе не корю ее за это, слишком хорошо понимая,

каково было ее детство, раздавленное трауром, который бабушка намеревалась носить, как имя, — до самой

смерти. То, что было в этой позиции чрезмерного и даже неуместного (это мамино слово), наверное, очень рано

показалось ей невыносимым. Она сама мне призналась, что однажды на какое-то время даже возненавидела

отца — этого незнакомца, который все у нее отнял; прокляла саму верность и любовь, способные загнать жизнь

в такой тупик. Гораздо в большей степени Гудар, чем Мадьо, инстинктивная горожанка, она к тому же не

любила Залуку и цеплялась за любую возможность поехать к дедушке с бабушкой в Нант. В двенадцать лет она

воспользовалась своим статусом воспитанницы нации и поступила в лицей. В семнадцать, провалив экзамены и

потеряв стипендию, ринулась под венец.

1 Морг — древняя мера площади, равная участку земли, обрабатываемому одним человеком за один день.

— Только чтобы не возвращаться в нашу хибару! — призналась она мне как-то в вечер откровений. —

Тут как раз подвернулся твой отец. Случай…

Случай над ней посмеялся! Он указал на Андре Дюплона, тридцатилетнего фининспектора, который

почти тотчас же получил место в Каркефу и отправился жить… в Залуку, поближе к работе! Настоящее

предательство, которого мама, наверное, так ему и не простила! Родилась я. Затем Берта, причем очень скоро

стало ясно, что девочка не будет нормальной, и она превратилась в живой укор, источник ссор, когда каждый

обвинял другого в том, что тот скрыл какой-нибудь тайный изъян.

Все-таки прошло три года. Затем началась война и папа пропал без вести в Варндтском лесу. Его

повесили в рамочке рядом с дедушкой; он тоже получил право на трехцветный бант. Но мухи не успели его

засидеть. Год спустя, после разгрома, папа прислал адрес своего лагеря. Знак времени для моей бабушки: он не

погиб, он сдался! У нас был не герой, а пленник, требовавший посылок. Он получил три или четыре передачи;

затем, поселившись на баварской ферме, стал считаться “счастливее нас”. Когда он вернулся, бабушка уже

умерла, старики Дюплоны тоже, а Залука лишилась своей самой красивой мебели и самых красивых деревьев,

позволивших нам выжить, вкупе со случайными заказами на шитье и “авансами” Натали, ставшей гораздо

богаче нас после смерти ее родителей и продажи их фермочки в Пон-л’Аббе. Мне было одиннадцать лет, и я

едва узнала этого сорокалетнего мужчину с нерешительностью в движениях, чей взгляд переходил с моих

рыжих лохм на широкую улыбку Берты и упирался в мраморное лицо мамы. Сцены не было, но вечером он лег

спать в мансарде, опрометчиво названной “комнатой для гостей”, которую несколько раз реквизировали немцы,

а затем американцы, среди которых мама выбрала себе двух военных крестников. Что именно произошло? Я не

знаю. Во всяком случае, через день мой отец удалился, наскоро приложившись седыми усиками к нашим лбам и

слащаво пробормотав:

— До скорой встречи, дети!

Нам больше не довелось его увидеть. Вокруг нас в завуалированных словах говорили о полюбовном

расставании. Несколько месяцев мама получала письма от поверенного, сражалась с бумажками. Затем она

начала в конце каждого месяца клясть “этот чертов перевод”, что все не приходил. И понемногу, сопоставляя

факты, истолковывая покачивания головой викария, я поняла, что разлука моих родителей на самом деле была

разводом. Чтобы успокоить добрые души, мама не сняла обручального кольца, оставшись “мадам Дюплон” как

для бакалейщицы, так и для священника. Это не было совершенной ложью, несмотря на брак папы с какой-то

алжиркой (которую мы тотчас же прозвали “мадам Бис”), так как само наше существование зависело от

алиментов, выплачиваемых месье Дюплоном, которого назначили в Тламсан, откуда он присылал нам также на

каждое рождество одинаковую коробку финиковых конфет в сопровождении одних и тех же слов:

Наилучшие пожелания от помнящего о вас папы. Мне было поручено вежливо возвращать ему эти слова

на открытке, присыпанной фальшивым снегом: Наилучшие пожелания от помнящих о вас дочек. На самом деле

мы грызли финики, хранили коробку, подходящую для разведения пауков, но больше не вспоминали о нем. Его

отсутствие ничуть меня не смущало. Я не завидовала полным семьям моих товарищей, на которых вопили

царьки в пиджаках. Матриархальная Залука, царство монахинь с примесью амазонок, казалась мне оазисом.

Быстро набравшись знаний о жизни, как все деревенские девчонки, я валила в одну кучу мужчину, цепного

кобеля, кролика, петуха, не несущего яиц, трутня, не делающего меда, быка, не дающего молока. Все это

временные гости! И бесполезные. И отвратительные: надутые губы Натали во время некоторых маминых