Кого я смею любить. Ради сына

догадываюсь, о чем он думает, глядя на их пожелтевшие страницы. Иногда он говорит словно про себя: “Черт

возьми, почему ты застрял в своем лицее?” В такие минуты я напоминаю себе надломленную колонну на

могиле юной девы. Но, поскольку Мишель дисциплинирован, он почтительно советуется со мной, так же как

выпускник Сен-Сира накануне производства в чин младшего лейтенанта все еще обращается за разрешением к

сержанту, который пока что остается его начальником. Мой совет — лишь формальное утверждение того, что он

уже решил сам. “Как ты считаешь, если вторым языком я возьму испанский?” — спрашивал он меня в восьмом

классе тоном человека, уже принявшего решение. Да и разве можно было не согласиться с его планами? Ведь

они всегда отличались серьезностью, и стремления его были достойны похвал.

— У этого мальчика лишь один недостаток, — часто говорила мне его бабушка, — он ни разу не дал вам

повода ответить “нет”.

Вдова военного, которому удалось дослужиться только до чина майора, была полна восхищения старшим

внуком; он уже виделся ей выпускником Политехнической школы, а значит — будущим генералом. Лора тоже

восхищалась им. И Луиза тоже. И даже Бруно, который считал, что его брат “чертовски силен”. Но в моем

восхищении сыном был некий особый оттенок. Как бы это объяснить? Мишель самый удачный ребенок мосье

Астена. Сын, с которым его все поздравляют, а он гордо выпячивает грудь, и даже кадык у него выступает

сильнее. О таком сыне можно только мечтать и гордиться, что в его жилах течет твоя кровь. Он оправдывает

существование мосье Астена в глазах соседей и коллег. Он вселяет в него надежду. Он льстит его тщеславию.

Но, к сожалению, то, что льстит тщеславию, не всегда вызывает чувство гордости. Мишелю не хватает

душевной красоты, которая так привлекает к себе и которой я особенно дорожу в людях. Прежде всего он

любит самого себя, а потом уже всех остальных, он даже по-своему очень привязан к дому. Конечно, это не

кошачья привязанность Луизы и не самоотверженность Лоры, которая, как плющ, прилепилась к нашей семье.

Для него мы лишь фон, на котором он может блистать. Он поднялся на недосягаемые для сестры и брата

высоты, и его любовь к ним выражается в бесконечных поучениях. Само собой разумеется, он не принимает

участия в их играх, исключая, конечно, такие серьезные игры, как шахматы и бридж. Тогда он начинает

объяснять, читает целую лекцию, комментирует каждый ход. Хотя я постоянно его одергиваю, он никак не

может излечиться от своей мании всех критиковать и поправлять тем менторским тоном, который я не могу

спокойно слышать. В мое отсутствие ни один промах не ускользает от его бдительного ока. Он придирается к

ошибкам в разговоре, в телепередачах, но основным объектом его придирок служит Бруно, этот “недотепа”, у

которого действительно столько уязвимых мест.

Как-то, неожиданно вернувшись домой, я застал его в ту минуту, когда он распекал своего младшего

брата, который грустно уставился на свою контрольную работу, испещренную красным карандашом.

— Мне стыдно за тебя. Ты пользуешься тем, что старик тебе все прощает… Я бы…

Он замолчал, но слишком поздно: хлопнув дверью, я уже ворвался в комнату. Господи, слышали вы, что

несет этот самоуверенный болван? На секунду мне показалось, что я раздваиваюсь, что вижу самого себя, что

все пошло обратным ходом. Постыдитесь, мосье Астен, ведь вы даже в сильном гневе не позволите себе

повысить голос на провинившегося ученика. Но сейчас разъяренный, побагровевший отец кричит:

— Послушай-ка, ты! Лучше утри свой нос, чем совать его в чужие дела…

Наконец, еще одна сцена: в день поминовения усопших мы всей семьей на кладбище у фамильного

склепа Омбуров. Он рассчитан на десять могил, сейчас здесь покоятся: дедушка, бабушка, тетя, брат, умерший в

младенчестве, майор и Жизель. В мое отсутствие Жизель похоронили не в склепе Астенов, и я очень сожалею

об этом. Она не со мной. Нам не суждено будет обрести то посмертное единение костей, которое дают

приобретенные в вечное пользование — то есть на два или три столетия, на пять-шесть человеческих жизней —

места на кладбище, где находят примирение самые недолговечные и неудачные супружеские пары.

Но Жизель вряд ли бы согласилась, чтобы я перенес ее тело в склеп Астенов (а такая мысль приходила

мне в голову); она просто сочла бы лицемерием это всепрощающее посмертное единение. Ей бы также,

вероятно, показалось лицемерием, что мы приходим к ней всей семьей, одетые, как и подобает, в черное, с

огромными букетами хризантем, — они с каждым годом кажутся мне все более пушистыми и кудрявыми среди

белой пены цветов, которые приносят сюда в этот день. Лора вырывает травинки, поправляет бисерные венки с

заржавевшими надписями: “Моей дочери”, “Моей сестре”, “Моей жене”. Покупала венки Лора, и она проявила

достаточно такта. Обычный в этих случаях эпитет был только на венке детей: “Нашей любимой матери”.