Кого я смею любить. Ради сына

спас, никому даже не угрожала настоящая опасность, все отделались легким испугом. Но в этой истории было

нечто неожиданное, нечто приятное для меня: моя реакция. Все сводилось к тому, что на мосье Астена,

исполнявшего в этом глупом спектакле роль Перришона, вдруг снизошло озарение. Самый близкий. Лора, ты не

ошиблась, я бросился к тому, кто был мне всех ближе.

Шел восьмой час. Косые лучи заходящего солнца проникали в комнату, где я переодевался. Бруно, даже

как следует не обсохнув, лишь потуже завязав тесемки на плавках, снова отправился на реку. Мишель остался с

бабушкой. Из соседней комнаты доносится мышиный писк: Луиза снова и снова обсуждает наше происшествие.

Это смешно, но, надевая на себя сухую рубашку, я словно облачаюсь в пурпурную мантию. Теперь я все понял.

Мне все стало ясно. Это уже давно должно было броситься в глаза. Я люблю Бруно не меньше других. Теперь

все перевернулось: я люблю его больше. И пусть даже он не догадывается об этом, пусть не отвечает мне той же

любовью — не имеет значения. Дело не в этом. И никогда не сводилось к этому. Как часто тот, кто стремится

завоевать чье-нибудь сердце, старается прежде всего убедить в своем чувстве самого себя и кстати и некстати

выискивает все новые и новые доказательства своей любви, в которых прежде всего нуждается он сам. Когда же

исчезает необходимость доказывать свои чувства, все меняется.

Натянув рубашку и трусы, я надеваю полотняные брюки, пахнущие сеном. Когда исчезает необходимость

доказывать свои чувства, все меняется. Я знаю. Теперь мне позволено куда больше. Теперь я могу не бояться

того, что подумает он, того, что скажут окружающие. Только теперь я могу по-настоящему взяться за его

воспитание, с легким сердцем решать, что для него хорошо, что плохо, и не делать для него, как прежде,

слишком много из опасения услышать упрек в том, что я делаю слишком мало. Теперь я могу уделять больше

внимания Мишелю и Луизе, которые, конечно, заслуживают его. Теперь я могу подумать и о Мари: с той

минуты, когда я почувствовал, что не способен пожертвовать Бруно, он перестал быть непреодолимым

препятствием на моем пути. Но меня зовут. Это голос мадам Омбур.

— Даниэль, взгляните-ка на свое сокровище.

Я выхожу. Мамуля показывает пальцем в сторону плотины, где над рыжей водой, словно в китайском

театре теней, вырисовывается силуэт сидящего в лодке мальчика. Мое сокровище, несмотря на строгий запрет, в

одиночку пустилось в плавание и сейчас невозмутимо закидывало леску.

— А, просто бахвалится, — пренебрежительно бросает Мишель. — Хочет показать, что совсем не

испугался.

— О, если он сейчас перевернется, ему уже так легко не отделаться, — замечает Мамуля. И не дожидаясь

моего ответа, повышает голос: — Ну что ж, продолжайте в этом духе. Я отказываюсь понимать вас, милый

Даниэль. Сначала вы были с ним слишком суровы, а теперь совершенно распустили его. А ведь выдержка для

воспитателя так же важна, как и для сыра.

— Вы меня извините, но я знаю, что делаю. К тому же я иду туда.

Вести себя так в присутствии Мишеля, на которого я имел все основания сердиться, конечно, было

недопустимо. Настроение у меня снова падает. И снова я ломаю голову над своими вечными проблемами,

спускаясь с нашего холма. У плотины папаша Корнавель чинит вершу, рядом с ним сидит его дочка, которую

Луиза прозвала “тетерей”, и незнакомый мне сухонький старичок в синем плаще. И вдруг мне приходит на ум,

что “тетеря” не родная дочь Корнавеля. Все знают, что, женившись на ее матери, он, не задумываясь, удочерил

девчонку. Все знают, что он обожает ее, она ходит с ним повсюду, уцепившись за его огромную ручищу, и

болтает всякую чушь, а он выслушивает ее с грубоватой снисходительностью, и только усы у него чуть

вздрагивают. Он не испытывает никаких затруднений, колебаний. В его взгляде нет и тени горечи. Это его

дочка, вот и все. Он просто любит ее, и ему не приходит в голову ставить это себе в заслугу. Вам стоило бы

поучиться у него, Астен, вместо того чтобы умиляться своим благородством. И нечего было так уж гордиться

своим открытием. Как бы, глядя на папашу Корнавеля, вам не пришлось еще краснеть! Вот он поднимается,

держа в руке засаленный картуз. Его помощник, этот маленький старикашка, поглядывая на Луару, сплевывает

табак.

— Ведь что делает парень! — говорит он. — Но парень-то настоящий. И прямо вылитый отец…

Катаракта на его глазу объясняет многое, вежливость дополняет остальное. Зеркала никогда не говорили

мне о нашем с Бруно сходстве, хотя я упорно старался его отыскать, и вряд ли кому-нибудь удалось бы меня

убедить в том, что мы с ним хоть немного похожи. Конечно, при желании сходство можно найти с кем угодно. У

Бруно широкий нос, как у моего кузена Родольфа, как у Мари и у многих других. У него такие же волосы, какие

были у моей матери: самые обыкновенные темно-русые волосы. И все-таки до чего напугал меня этот старик,