Кого я смею любить. Ради сына

который, открыв сейчас складной нож, так спокойно нарезает новую порцию жевательного табака. А что, если

он прав! Хорошо бы выглядел отец, который потратил столько сил и времени, приложил столько стараний,

чтобы в конце концов принять в свое сердце родного сына; что и говорить, он мог бы похвастаться тончайшим

слухом, уловившим голос крови.

— Вот он, причаливает, — говорит папаша Корнавель.

Больше не видно ни Бруно, ни лодки, бесшумно скользящей под ивами. Но вот протяжный грохот

падающей цепи прорезает тишину сумерек, где стремительно проносятся последние ласточки, уже уступающие

место летучим мышам. Затем среди ветвей появляется фигура мальчика. Он приближался к нам прыжками,

боясь поранить босые ноги об острые камни, торчащие из песка. Что-то новое появилось в нем, во всех его

движениях: непривычная уверенность и непринужденность. И нужно ли мне идти к нему навстречу? Не успел я

сделать и десяти шагов, как Бруно уже около меня. Ему не стоится на месте. В его фигурке еще столько детской

грации, но уже чувствуется, как под кожей играют окрепшие мускулы. Он смеется и кричит мне ломающимся

юношеским голосом:

— Можешь, конечно, всыпать мне. Но уж очень было жалко, что пропадут черви.

— Идем, уже падает роса.

У меня сжимается сердце от его доверчивого взгляда. Неужели он догадался о том, что происходит во

мне? Он готов мчаться дальше, но вдруг спохватывается и ждет, когда я подойду, и, вытянув шею, глядит на

меня серьезными глазами. Мы молча возвращаемся домой в прохладных сумерках под шелест вязов.

Г Л А В А V I

Пришло время решать. Я без конца повторял про себя эту фразу, хотя еще совсем недавно говорил: уже

слишком поздно. Я повторял ее без всякого удовлетворения. Без особых на то причин. И впрямь пришло время

решать, но что именно? Я всегда остерегался устанавливать поворотные даты в своей жизни, и все-таки я ясно

различаю отдельные периоды в своем прошлом. Для меня седьмой и шестой класс (я как преподаватель веду

счет годам по классам, в которых учился Бруно) — самое мрачное время. В шестом он остался на второй год,

пятый и четвертый можно уже считать моей победой. И вот мы приближаемся к тому времени, которому

суждено было стать моей “золотой порой”. Однако третий класс был еще переходным периодом, неясным,

неустойчивым.

Именно неустойчивым. И оказался он таким по самым заурядным причинам, как это бывает во многих

семьях. Даже в самых хороших семьях случается, что старшие упускают из поля зрения младших и те начинают

сбиваться с пути. Старшее поколение клонится к закату, тогда как дети растут и вдруг стремительно

вытягиваются вверх, подобно нежным побегам спаржи. В то время как буйно расцветала молодость, все мы,

взрослые, перешагнули через какой-то свой рубеж: мадам Омбур отметила семидесятилетие, Лора —

тридцатилетие, а нам с Мари исполнилось по сорок.

При такой ситуации не всегда легко дать правильную оценку происходящему, а еще труднее судить обо

всем задним числом. Я порой жалею, что не вел дневника; в нем события предстают в их подлинном свете, в

постоянном развитии, проступающем сквозь мелочи повседневности. Но я всегда считал, что в моей жизни нет

событий, достойных описания. (Окончательно отвратила меня от этого занятия найденная мной записная

книжка отца, где в день моего рождения было занесено: “Уплачено 850 франков Левасеру за крышу. Обедали у

Родольфа. Пирог со сливами выше всяких похвал. Луиза столько съела, что у нее даже живот разболелся”. Затем

следовал сделанный наспех карандашом постскриптум: “Полночь. Я ошибся. Это был Даниэль”.) Впрочем, хотя

я и не веду дневника, у меня другая страсть, зародившаяся еще в те годы, когда прилежным студентом я слушал

лекции, да и позднее я нередко отдавался ей среди тягостного молчания, царившего в нашем доме. Полузакрыв

глаза, я осторожно изо дня в день веду наблюдения, запоминаю все на будущее, делаю записи в уме, испещряю

заметками свою память. Одна из моих слабостей — перечитывать, комментируя, ночи напролет этот

хранящийся в моей голове дневник, вызывать в памяти одного за другим те семь человек — в том числе и себя,

— которые составляют весь мой мир.

Но мне не под силу дать истинную оценку происходящему, поставить, как я это называю, все точки над

“i”. Удовольствуемся тем, что обратимся в привычной для меня последовательности к моей семерке.

Мамуля. (Начнем с нее из уважения к возрасту, если не возражаете. В первую очередь обычно хочешь

разделаться с тем, чем меньше дорожишь.)

Каникулы и деревенский воздух, по ее мнению, не принесли ей никакой пользы. Она вся как-то

съежилась. Теперь из-под копны желтовато-белых волос на вас смотрело маленькое ссохшееся лицо с вечно

сонными глазами, которое лишь отдаленно напоминало прежнюю амазонку.

Однако не следовало слишком доверяться ее сонному взгляду — мадам Омбур отнюдь не отказалась от