Кого я смею любить. Ради сына

Да и самые мои взгляды, какую пользу они могли принести моим детям? Я всегда считал, что родители

злоупотребляют своей властью, пытаясь внушать своим детям те истины, на которые по ту сторону забора, в

соседней семье смотрят как на страшнейшие заблуждения. Неверующий, как и все Астены, но воспитанный в

принципах “очень суровой морали”, я бы сам себе показался смешным, начни я у себя в доме проповедовать

неверие. Я не видел ничего предосудительного в том, что Лора, выросшая в католической семье, в которой

соблюдались религиозные обряды, раз в неделю, вспомнив об убеждениях, доставшихся ей в наследство, ходила

к мессе и иногда брала с собой Луизу. Я не требовал от мальчиков, но и не запрещал им бывать вместе с теткой

в церкви. Для меня религия — это прежде всего какая-то духовная пища. Все определяется тем, где человек

родился, какой пищей питался, к ней он привыкает и уже не хочет ничего другого; тут играет роль и сыновняя

почтительность, и тяга к чему-то торжественному, и потребность в простых и ясных ответах, и желание

застраховать себя на будущее — остальное призвана довершить апологетика христианства. В глубине души я

был даже доволен, что сыновья не выполняли церковных обрядов, а значит, не получали того воспитания,

которое я сам считал неправильным; и все-таки я колебался, я не был уверен в своей правоте. Рука пианиста

разрабатывается с шести лет. Точно так же воспитание — это лишь длительная тренировка, во время которой

нельзя принимать в расчет согласие ученика. Уже одним тем, что я не вмешивался в духовную жизнь своих

детей, не ограничивал ли я пути их познания, не обеднял ли мир их чувств своим попустительством, навязывая

тем самым свои собственные взгляды?

Вот основной принцип, которого я придерживался во всех случаях жизни. На всякого рода вопросы, с

которыми ко мне то и дело обращались, я отвечал по преимуществу цитатами: такой-то говорит то-то, а такой-то

— то-то. Конечно, у меня есть свои взгляды и я их отнюдь не стыжусь, даже наоборот, я очень дорожу ими, но я

никого не собираюсь ловить на эти крючки. Я не люблю навязывать другим свое мнение: мне присуща

сдержанность, к которой призывают с высоты своих кафедр университетские профессора, когда дают темы для

сочинений: “Не увлекайтесь, господа. Никаких собственных толкований. Помните, что до вас этот вопрос был

уже изучен самыми большими авторитетами. Прошу вас строго придерживаться сравнительного метода при

интерпретации авторов”. Я старался следовать этой тактике в Вильмомбле. Но дома дети требовали от меня

объяснений, а не сравнений. Кончалось тем, что они недовольно спрашивали: “Ну а ты-то сам что об этом

думаешь?” Тогда я не слишком уверенно высказывал свою точку зрения. Потом вдруг резко обрывал мосье

Астена: “А что вы сами об этом думаете?” Они удивленно умолкали, словно удостоились незаслуженной чести.

Даже Мишель. А я думал в полном отчаянии: “Надо кончать наконец с этим стилем. Забить голову всякими

сведениями — еще не значит развить ум”.

Важное решение, но ничтожные результаты. Менять стиль я начал с мебели. Сменил обстановку в

гостиной, потом в спальнях, кроме моей. Луиза выбрала себе ультрасовременный гарнитур, мальчики — мебель

из светлого дуба. Наконец я купил малолитражный автомобиль, к чему Мишель отнесся весьма критически,

явно жалея, что я не выбрал хотя бы “симку” — тогда бы мы могли свободно разместиться в ней всей семьей.

Наконец, Мари. Я завершаю свои описания ею, словно речь идет о вклеенной иллюстрации. Ведь она

именно эту роль исполняла в моей жизни: она внешне со всеми была мила, но свое внутреннее тепло берегла

для одного меня. Она всегда ждала меня, сдержанная, усталая, приветливая. Она слушала мои разговоры,

позволяла мне убеждать себя, что теперь все пошло на лад, что уже совсем скоро, через полгода, через три

месяца, а может быть, даже сразу после экзаменов (надо же им дать спокойно кончить), я смогу объявить всем о

своем решении. Если она была в хорошем настроении, то негромко спрашивала: “Ты все-таки надеешься?” Если

же в плохом, бросала короткое: “Вот как!” На самом же деле все оставалось по-прежнему. Только раз, во время

одной из тех прогулок-бесед, в которые я пытался вовлечь своих детей (правда, обычно сопровождал меня один

Бруно), я, прохаживаясь по набережной Марны, намекнул, что подумываю снова жениться.

— Твоя бабушка хотела бы, чтобы я женился на Лоре. У твоей тети масса достоинств, она и так уже ведет

все наше хозяйство. Но я не скрою от тебя, что когда-то собирался жениться на мадемуазель Жермен и сейчас

снова подумываю об этом.

— Знаю, — ответил мне Бруно, задержав дыхание. Потом добавил небрежно: — Ну, если ты так долго

этого хочешь, то, наверное, не хочешь по-настоящему.

Я замолчал.

— Твой драгоценный Бруно, возможно, и прав, — сказала мне Мари, когда я передал ей, несколько

видоизменив, содержание нашей беседы.

Мои посещения, правда, становились все чаще, мне казалось, что этого было достаточно, и я всякий раз