Кого я смею любить. Ради сына

Слова не шли у меня с языка. В душе я возлагал некоторые надежды на свое позднее возвращение домой

— оно действительно с каждой минутой становилось все красноречивее; и потом, мне было жаль нашей первой

ночи, даже она не могла принадлежать нам полностью, отчего к воспоминаниям о ней всегда будет

примешиваться горечь. Сидя на краю кровати, я смотрю на Мари, на мою желанную спутницу, которую я

превратил теперь в свою сообщницу. Она тоже смотрит на меня. Ее морщинки лучиками расходятся вокруг глаз,

ее чуткие, словно антенна, брови слегка приподнимаются. Она здесь, рядом со мной, такая нежная и в то же

время такая решительная, такая разумная в своей любви, она не вносит в нее никакой слащавости; она все знает

обо мне, она любит и принимает меня таким, какой я есть, получая в обмен на хромую ногу мою хромающую

волю; и я вспоминаю свою мать, в моей голове не укладывается мысль, как она не поняла в то время, что

именно эта женщина заменила бы ее лучше всякой другой.

— Доброй ночи, Мари.

— Доброй ночи, Даниэль.

Трудно было бы вести себя более наивно, да еще в такой день. Поцелуй. Мари произносит очень быстро:

— Делай так, как считаешь лучше. Я доверяю тебе.

Когда человек говорит другому, что доверяет ему, он обязывает не обмануть его доверия.

Снова поцелуй — в уголок глаза.

Старый ребенок, от которого, может быть, впервые в жизни ждали ослушания, уходит. Сорок восемь

ступенек вниз. На улице я оборачиваюсь, поднимаю голову, нахожу на третьем этаже окно, из которого через

занавеску чуть пробивается желтый свет ночника. Мне кажется, что занавеска слегка шевельнулась. Итак, надо

возвращаться домой. Надо даже ехать на такси по двойному тарифу, ведь ни электричка, ни автобусы уже не

ходят — как это мне не пришло в голову! На стоянке у вокзала — и то мне еще повезло — стоял допотопный

автомобиль, я окликнул шофера, он тут же проснулся.

— Подкиньте меня до моста Гурнэ.

Если я доеду до самого дома, Мамуля — она спит очень чутко — тут же засечет время. Я пройду пешком

по набережной, той же дорогой, что шел вчера вечером. Под сводами моста шумит Марна, в ней отражаются

сверкающие фонари, их круглые, как яйца, тени словно варятся в кипящей черной воде. Дальше слабо

вырисовываются окутанные мраком крыши домов, ограды, деревья, кое-где светят электрические лампочки,

половина их перебита из рогаток мальчишками-подмастерьями, с которыми еще недавно дружил Бруно. Бруно!

Он, должно быть, давно уже спит, смежив веки, крепко сжав губы. Спит и Мишель, вытянувшись во весь рост в

кровати, дисциплинированный даже во сне. Спит и моя беглянка Луиза, ее тонкие волосы рассыпались по

подушке и щекочут ей нос. Да, все трое спокойно спят. И как после стольких лет ожидания я вдруг преподнесу

им: “Все, решено, женюсь на Мари, дети мои”. Немыслимо. При них сто раз говорили об этом намеками. Но

именно потому, что об этом столько говорилось, возможное перестало казаться возможным; оно стало

невероятным. “Если ты так долго этого хочешь, ты, наверное, не хочешь по-настоящему”. Бруно ошибался или

хотел ошибаться. Дело в том, что я всегда боялся, как бы в моей душе не вспыхнула борьба между “моими

привязанностями”. Если бы я попытался уравновесить их, я бы никогда с этим не кончил. Оставалось

примирить их, но на это было слишком мало шансов.

Г Л А В А V I I I

За неожиданностью последовал кризис: это было неизбежно. Какой толк в том, что ты дошел до стены,

если не знаешь, как через нее перелезть? К тому же вблизи ты видишь, что вся она ощетинилась битым стеклом.

Проработав двадцать лет преподавателем, я научился вести уроки, находить четкие определения, изрекать

неопровержимые истины. Но стоит мне сойти с кафедры, как я теряю всякую уверенность и не умею

поддержать разговор на самые обыкновенные житейские темы, и уж тем более я чувствую себя совершенно

беспомощным в сложных ситуациях.

Неделя была тяжелой. В воскресенье утром, за завтраком, я увидел перед собой три довольных,

спокойных лица, они беззаботно улыбались мне, и я тут же подумал, что должен буду сейчас погасить их

улыбки. Только улыбка Луизы показалась мне немного натянутой. Меня ни о чем не спросили; не

поинтересовались даже, на каком собрании я был, но почтенный папаша не увидел в этом знаков особого

почтения: есть люди, которые действительно выше всяких подозрений, но есть и другие — и их гораздо больше,

— которые только слывут таковыми, а на самом деле они ниже всяких подозрений, они даже не заслуживают

их. Лишь Луиза, чтобы скрыть свое беспокойство, сказала:

— А я даже не слышала вчера, как ты вернулся.

Я ответил:

— Какой фильм ты смотрела?

Пробормотав какое-то название, она уткнулась носом в чашку с кофе. Мой полный снисходительности

взгляд скользнул по фигурке этой маленькой женщины, задержался на ее груди, вырисовывающейся из-под