Кока

Молчаливые барыги, ростовщики-процентщики и крупные менялы держались отдельно, им совсем не светило находиться тут, среди этих дерзких и на всё способных воров, – но что делать, если их миром правит Бар-Авва и такие как он? Возле них тихо гомонили ложные лекари, чей заработок состоял в продаже всякой байды вместо лекарств. Скупщики краденого шныряли глазами по толпе, к ним время от времени подходили по делу. Мошенники, собравшись весёлой кучей, обменивались новостями, как лучше дурить и объегоривать глупых римлян, не понимавших их язык. Игроки тут же, на земле, резались в кости – для них закон не писан. За игрой с корточек наблюдали гробокопатели из Египта (они привозили в Иудею мумии, из коих делалась целебная настойка шиладжит). Низкий утробный верблюжий рёв вперемешку с истошными воплями ослов висел над толпой. Лошади беспокоились, как при близкой непогоде.

В толпе кружили разносчики вина и гашишного зелья. Водоносы устали бегать к чанам с водой. Торговцы снедью тоже не зевают, однако продают свой товар чуть ли не себе в убыток, цен поднимать не смеют, дабы не навлечь на себя гнев воров. Возникают мелкие перебранки. Старые свары и ссоры вылезают от нечего делать наружу. Купцы, вечные страдальцы от воров, надрывно зевают, мысленно проклиная всех подряд и себя в первую очередь за то, что припёрлись сюда, на этот солнцепёк, неизвестно зачем.

Устали молодые воры, гнавшие прочь калек, босяков и попрошаек, от коих можно ожидать чего угодно. Они даже не хотели пускать на пустошь несколько женщин с Мирьям, матерью Иешуа, но потом пропустили, хоть и оттеснили их подальше, в самые задние ряды, и те замерли скорбной чёрной кучкой. С ними стоял Йосеф из Аримафеи, чей сын был излечен Иешуа тремя касаниями. В заплечном мешке у Йосефа – ткань, завернуть тело, если случатся святотатство и казнь.

Племяши Бар-Аввы крутились возле законников, шёпотом, на ухо, приглашали званых на вечернее празднество в честь дяди: “Бурдюки полны вина, баранина томится в котлах!”

Среди людей мельтешила чёрно-белая собачонка Афа. Заглядывала в лица, повизгивала, была в сильном возбуждении: то рычала, то скулила, вставала на задние лапы. Её грубо пинали и гнали, а она всё равно бросалась то к одному, то к другому, поджимая хвост и подвизгивая, будто что-то желая обязательно сказать.

Центурионы не подпускали зевак к трём крестам – вчера сколочены, они лежат на земле. Возле каждого вырыта яма – вкапывать кресты с казнимыми.

К полудню, когда ожидать стало невмоготу, толпа по знаку Молчуна загудела. Старейшины роптали – дальше тянуть нельзя, люди разбегутся из-под палящего солнца! То же самое беспокоило и Молчуна с подельниками, заметивших, что кое-кто уже улизнул через кусты. Но ещё не привезли от Ирода Антипы смутьяна Иешуа, куда тот был послан для развлечения тетрарха, и никто не знает, сколько времени тетрарх изволит издеваться над этим глупым, но опасным голодранцем.

Наконец протарахтела телега. Под палящее солнце вывели Бар-Авву, покорного Нигера и карманника Гестаса. Бар-Авва встал возле крестов и, усмехаясь в бороду, принялся искать в людском скопище знакомые лица. Кивал, подмигивал, со звоном поднимал руки в цепях. Нигер рухнул на землю, затих. А Гестас, догадываясь по хорошему настроению Бар-Аввы о подкупе или побеге, но сам не надеясь выжить, озирался на небо, что-то грустно бормоча.

Но вот показался прокуратор Понтий Пилат в парадном виссоне. За ним гуськом шествовали главы синедриона – сухопарые, напыщенные, гордые. Первым шёл Аннан, опираясь на руку служки, за ним – Каиафа в высокой тиаре с лентами слов из Второзакония. Они расселись по скамьям. Пилат сидел отдельно, на богатом выносном кресле под опахалом.

Бар-Авва напрягся, ожидая допроса. Но его никто ни о чём не спрашивал. На него даже не смотрели. Это и пугало, и радовало.

Вот появилась ещё одна повозка, оттуда пинками выбросили худосочного высокого человека – лицо в ссадинах, синяки, таллиф изорван, на голове венец из колючек, лицо в потёках крови. Он смотрел в землю, вздыхал прерывисто.

Пилат задержал на нём взгляд, почесал бородавчатую щёку и, не вставая с кресла, надрывно, перекрывая гул, призвал:

– Народ иудейский!

В толпе прокатились смешки, хохот, кто-то закричал по-ослиному, кто-то на всю Гаввафу высморкался, кто-то из гущи толпы завопил: “Народ – урод! Еби его в рот!”

Прокуратор поморщился.

– Сегодня мы, пятый прокуратор Иудеи, наместник императора Тиверия, и ваши старейшины, избранники людей, судим четырёх мутителей жизни, преступивших закон. Трое из них – насильники, часто обижавшие вас и ваших близких…

Толпа забубнила одним недовольным голосом.

Прокуратор разозлился, хлопнул пухлой ладонью по подлокотнику:

– Четвёртый же – насильник над душами человеков! Так считают ваши законники, хотя я не нахожу в нём ничего опасного. Вот он стоит перед вами, именем Иешуа. Поглядите на него! Разве он здрав в уме? Ответь, Иешуа из Галилеи, верно ли, что ты в своих беседах называл себя царём Иудейским, подрывая тем самым основу основ нашей великой империи? Это так?

Высокий поднял лицо в крови.