Кока

Гаввафа опустела. Лишь женщины с Мирьям и Йосефом из Аримафеи да какие-то упорные калеки остались на пустоши ждать конца. Убогие подползали к кресту Иешуа и целовали его.

Солдаты стояли в стороне, ждали, когда можно будет разойтись по казармам, где уже наверняка варится вечерняя похлёбка.

И вдруг солнце померкло, сделалось темно. Рокоты грома провозгласили скорую грозу.

Иешуа произнёс громко и отчётливо:

– Отче! Тебе предаю дух мой!

Но его мало кто услышал – все побежали с пустоши, спеша укрыться от ливня. Лишь женщины с Мирьям скорбно и неотрывно смотрели на кресты – что ещё могли они сделать? С ними стоял заплаканный Йосеф, держа наготове саван, куда надлежало завернуть тело.

Один из центурионов не выдержал – при первых каплях дождя, оглядев багровое небо в сполохах, всадил поочерёдно копьё в сердца казнимых.

Под проливным дождём Йосеф с женщинами кое-как стащили Иешуа с креста, обернули в ткань. Донесли все вместе до повозки, и Йосеф с возницей повезли бездыханное тело в неизвестное место, хотя Мирьям встревоженно, беспомощно и безответно спрашивала, куда везут её сына.

Кресты с Гестасом и Нигером так и остались стоять. Только позже, в ночи, придут мародёры – стащат тела с крестов, поснимают жалкую одежду и продадут её на базаре за несколько ассариев. Дохода мало, но лучше, чем ничего.

Иуда-правдоискалец

Прошло семьдесят лет от рождения Иешуа.

По лесной горной тропе плёлся старик с узлом за спиной. Он еле волочил ноги, зарываясь ступнями в палую листву, спотыкаясь и разговаривая сам с собой. Звали его Иуда Алфеев, был он родным братом апостола Иакова.

Вечерело в горах рано и сразу. Иуда, занятый своими мыслями, не заметил заката, рдевшего над лесной чащобой, но сумерки заставили его прибавить ходу.

Душно. Пахнет прелью. За деревьями встаёт мгла, а её Иуда боялся. Оскальзываясь на мокрых листьях, он заставлял себя ускорить шаг, хотя сил уже не хватало: болело сердце, иголки жалили в боку, а глаза, беспокойно бегая по зарослям, никак не находили места для ночёвки.

В стороне от тропки потрескивал огонь, тянуло дымом. Иуда обрадовался, вышел из темноты к свету. Два человека возле костра, молодой и постарше, разом подняли головы, всполошились. Иуда не удивился их испугу, знал причину: правая часть его лица была покрыта багровым, ярким, обильно поросшим волосами родимым пятном. И не столько даже само пятно, сколько дико смотревший из кроваво-красного окружения глаз пугал людей, а имя Иуда всегда вызывало злость и сомнения.

– Мир вам! – робко придвигаясь к огню, проговорил Иуда. – Разрешите заблудшему отогреться у вашего огня?

Сидевшие у костра подозрительно разглядывали нежданного гостя: пегие редкие волосы, угрюмое лицо, продранный балахон, костлявые ноги в худых сандалиях – как будто простой странник. Но пятно?!.

Иуда стоял в нерешительности, затем, обмякнув, сделал шаг прочь. Старший позвал:

– Мир тебе! Иди к нам!

Иуда молча сел, развязал узел, достал дрожащими пальцами лепёшку и вяленую баранину. Не поднимая глаз, предложил:

– Разделите вечерю, не гнушайтесь… – И разломал лепёшку натрое.

Старший покопался в торбе, вытащил кусок сыра:

– На, поешь. Мы уже…

– Кто вы? – спросил Иуда, не притрагиваясь к еде и недоверчиво рассматривая людей. Он почему-то боялся взгляда молодого парня и старался сесть так, чтоб не оказаться к нему спиной.

– Лесники мы. Я Косам, это мой брат Йорам. А ты кто? Куда идёшь?

Иуда не признавал лжи даже во спасение, считал её самым страшным из грехов, но всё-таки поколебался – очень уже тепло и светло было у огня. Однако совесть пересилила, и он тихо произнёс:

– Я иду к Луке… Меня зовут Иуда…

Но договорить не успел: Йорам побледнел, а Косам полез за пазуху.

– Слышали мы от Луки о таком! Не тот ли ты Иуда, что предал Иешуа? Иди прочь, собака! Предатель! Изменник! – Повернулся к брату: – Я так и подумал сразу! Смотри, вся рожа заклеймена! Ещё не убили тебя, пёс проклятый? Так я убью, возьму сладкий грех! Иди прочь, гадина, пока жив!

Иуда виновато пробормотал:

– Я не тот Иуда… – Но засуетился, собрал наскоро узел, ушёл в темноту, и братья долго ещё слышали затихающий шорох листвы.

Отойдя от костра, Иуда углядел место под деревом, притоптал его и лёг, подложив под голову узел.

Но заснуть не мог. В тишине медленно наползала его каждодневная пытка – начали раздаваться, всё громче и мощнее, людские голоса: визгливые женские, низкие мужские, пронзительные детские, хриплые старческие. Они вопили на разные лады, ругали Иуду, терзая слух адским сонмищем криков. Голоса что-то требовали, угрожали, издевались…

Шумел ночной безлунный лес. Гудело под ветром дерево, в корнях которого съёжился в серый комок старый, больной головной болезнью Иуда, уже много лет неправедно заклеймённый человеческой ненавистью.