Коко

Майкл повернул на юг и прошагал квартал или два. Туристический Бангкок – его отель и Патпонг – с таким же успехом могли бы располагаться и в какой-нибудь другой стране. Белые мужчины, возможно, и появлялись на этом цветочном рынке когда-то прежде, но все говорило о том, что теперь здесь таковые – невидаль. В своей куртке-сафари с короткими рукавами – регалиями Белого-Человека-в-Тропиках – он казался непрошеным призраком. На него смотрел, а потом оглядывался едва ли не каждый проходивший мимо. По другой стороне улицы тянулись склады с низкими покатыми жестяными крышами и разбитыми окнами, а на этой, по которой он шел, шагали по тротуару ему навстречу или по пути невысокие темнокожие люди, по большей части женщины, несли детей, несли сумки с покупками и входили в пыльные, неопрятного вида магазины или выходили из них. Женщины бросали на него острые, обеспокоенные взгляды, детишки испуганно-изумленно таращили глаза. Пулу нравились эти малыши, он всегда любил детей, а эти были упитанными, ясноглазыми и любопытными. Его рукам педиатра сейчас очень хотелось подержать одного из них.

Пул отправился дальше – мимо аптек с выставленными в витринах волосами и змеиными яйцами, мимо ресторанов, в которых мух было больше, чем людей. Проходя мимо школы, напоминавшей муниципальную жилую застройку, Майкл снова вспомнил о Джуди, и прежнее уныние вновь вернулось к нему. «А ведь я не за Андерхиллом сюда приехал, – пришла вдруг мысль. – Я просто удрал от своей жены на пару недель». Брак казался ему своего рода тюрьмой. Брак казался ему глубокой ямой, в которой он и Джуди с ножами в руках все эти годы бесконечно кружат вокруг невысказанных дум о смерти Робби.

Испей это до дна. Испей до дна.

Пул прошел под эстакадой шоссе и в конце концов оказался на мосту через неширокую речушку. На дальнем берегу виднелась мешанина из картонных коробок и гнезд из газет и старого тряпья. От этого «крольчатника» смердело куда хуже, чем от наполнявшей все остальные районы города смеси бензина, экскрементов, дыма и затхлого воздуха. «Так пахнет болезнь, – думал Пул, вглядываясь с вибрирующего мостика в бумажные трущобы. – Такой дух идет от запущенной раны». Через отверстие в большой коробке он увидел мужчину, скрючившегося в «беличьем гнезде» из скомканной бумаги и смотрящего в никуда. Откуда-то из-за груды коробок поднимался столб дыма; донесся детский плач. Вот снова отчаянный крик ребенка – крик исступления и ужаса, – который тотчас оборвался. Пул будто наяву увидел руку, грубо зажавшую малышу рот. Ему отчаянно хотелось перейти вброд ручей и заняться своим делом – он хотел идти туда и быть доктором.

Его роскошная, тепличная практика тоже представилась Майклу тесной ямой, в которую его посадили. И в этой яме он гладил малышню по головам, делал уколы, брал мазки из горла, утешал детишек, с которыми на самом деле не случалось ничего серьезного, и успокаивал матерей, видевших в каждом симптоме предвестника страшной болезни. Он словно кормился исключительно шоколадно-сливочными батончиками «Хит Бар Кранч». Именно по этой причине он не позволил Стейси Тэлбот, которую любил всей душой, уйти полностью на попечение других врачей: благодаря ей он смог почувствовать «неприправленный», сырой вкус врачевания. Когда он держал девочку за руку, он сталкивался со способностью человека испытывать боль, а также с безжалостными вопросами за пределами боли. Это был передний край. Дальше пройти просто невозможно, и для врача прорваться на эту «передовую» было сокровенной мечтой и неприметной честью отправиться туда. Однако сейчас, понял Майкл, это ненаучное представление наполнилось «солью» – истинной сутью всего и вся.

Затем Пул снова уловил таинственный выдох клоаки цивилизации, трущоб на том берегу, и понял, что кто-то умирает, вдыхает дым и смрад и выдыхает смерть – там, среди завалов упаковочных ящиков, вони костров и завернутых в газеты тел. Какой-нибудь Робби. Снова ахнул и зашелся в крике ребенок, и жирное пятно дыма, рассеиваясь, поползло к раскаленному небу. Руки Пула крепче сжали деревянные перила. Не было у него с собой ни лекарств, ни продуктов, и это не его страна и не его культура. Сам неверующий, он тихо помолился о ниспослании благополучия человеку, умирающему сейчас в боли и вони, – зная, что любая, даже самая малая доля благополучия стала бы для него чудом. Здесь он не мог ничем помочь, как, впрочем, и в Вестерхольме. Вестерхольм был для него спасением, побегом от всего того, против чего он обратил свою немощную молитву. Пул отвернулся от мира за рекой.

Мысль о том, чтобы закончить свои дни в Вестерхольме, казалась ему невыносимой. Джуди казалось невыносимым его раздражение своей практикой, а практику эту он терпеть не мог.