Кокон

По-моему, дело было не в этом. Вероятно, я просто не представляла, что тот студент однажды превратится в удачливого ресторатора. Не знаю, в кого он, по моему мнению, должен был превратиться, но, во всяком случае, в кого-то не столь успешного. Скорее всего, прощальный вечер показался мне до того печальным, что я решила, будто эта печаль станет лейтмотивом всей жизни папиных студентов.

К нам подошел кто-то из организаторов аукциона и попросил Сюй Ячэня сфотографироваться со скульптурой. Скульптура изображала девочку лет десяти. Одетая в розовое платьице девочка слегка согнула колени и вся подалась вперед, запрокинув голову и прикрыв глаза, как будто вдыхает пьянящий аромат какого-то невидимого цветка. Скульптура называлась “Мечта”. По просьбе фотографа Сюй Ячэнь обнял “Мечту” и расплылся в лучезарной улыбке.

Спустя пару дней мы встретились для интервью, а после него он отвез меня поужинать. Ресторан находился на шестьдесят пятом этаже, при взгляде через огромное окно казалось, что уличные фонари горят где-то на другом конце жизни. До земли было так же далеко, как до 1990 года. Прошлое мы не вспоминали. Он говорил о красном вине, о поездках, о художественных коллекциях – как говорил бы с любой малознакомой девушкой. Мы весело поболтали, но я была уверена, что на следующий день этот разговор полностью выветрится из памяти. После ужина он повез меня домой, мы ехали по проспекту Чанъань через широкую площадь[28], и темно-красные стены в ночи казались ржавыми. В машине было тихо, слышалось только шуршание кондиционера, Сюй Ячэнь посмотрел на меня и предложил заехать к нему домой, выпить вина. Сказал, что у него есть коллекция хорошего красного вина. Я согласилась.

Он недавно развелся и жил один в большом загородном доме. Мы сели в саду и открыли вино. Был июньский вечер, воздух после дождя казался свежим и прохладным. По щекам скользил мягкий ветерок, разгонявший хмель. На второй бутылке Сюй Ячэнь заговорил о моем папе. Опустив лицо, я уперлась взглядом в край бокала, боясь пропустить хоть слово.

Сюй Ячэнь сказал, что они узнали о папиной смерти только через несколько лет после выпуска. Собрались группой и устроили памятный вечер в его честь, плакали все до одного. Сюй Ячэнь вспоминал, что те горькие слезы стали концом его юности.

– И не только юности. Кажется, закончилась целая эпоха, – сказал он.

– Закончилась целая эпоха. – Я еле слышно повторила эту фразу, цепко ухватившись за нее, как будто теперь мне наконец открылся торжественный смысл папиной смерти.

Тем вечером мы не были сильно пьяны. Просто дошли до той стадии, на которой я могла без смущения остаться на ночь.

Занимаясь любовью, мы оба словно искали что-то друг в друге. Следы лопнувших идеалов, следы той поры, когда люди были честны и великодушны, следы ушедшей эпохи. Мы были нужны друг другу, чтобы вернуться в то время и место, где встретились впервые. Я хотела вернуться туда, чтобы разгадать все загадки, а он – чтобы вспомнить все забытое.

– Сестренка, – шепнул он, когда наши тела сплелись, напомнив, что между нами всегда есть третий.

– Папа, – тихо позвала я этого третьего, прочно обосновавшегося в пустоте.

Мы не спали всю ночь. Лежали на кровати, вспоминая тот вечер 1990 года. Я помнила его намного отчетливей, могла пересказать все, о чем тогда говорили.

– Ты спросил, кто знает, сколько лампочек-магнолий украшает каждый фонарь на проспекте Чанъань. И сказал: двенадцать. Долгими ночами на площади ты пересчитывал эти лампочки одну за другой, одну за другой. – Я слышала, как произношу слова, но хриплый шершавый голос казался чужим, словно играла записанная много лет назад кассета. Резко прояснившись, память обратилась в мощный прожектор, под лучом которого Сюй Ячэнь выглядел болезненным и слабым. Он сказал, что видит прежнего себя. Не помнит, а видит. Потому что тот, прежний Сюй Ячэнь, все еще там. В ушедшей эпохе. А потом добавил, что знает: он – калека.

– Какая-то часть меня погибла вместе с эпохой.

Я лежала с закрытыми глазами, но чувствовала скорый рассвет, потому что темнота, давившая на веки, становилась легче.